Одну севрюгу тут же, ловко орудуя ножом, разделал Степан Степанович. Сначала он вспорол ей белое брюхо и вывалил в решето подернутую сизой пленкой икру. Семен потер икру сквозь решето — «пробил» и бросил в крепкий соляной раствор — тузлук. Через несколько минут вынул, и Мартыновна унесла большую чашку свежепробойной икры — на завтрак. А молчаливый Степан Степанович тем временем полосовал севрюгу: двумя ударами ложа отделил голову, сделав длинные глубокие надрезы, как фокусник, вытянул ленту вязиги. Красавица рыба уже наполовину была разделана, но в ней еще теплился остаток жизни: под ножом Пащенко она несколько раз шевельнула вялым, в мелком ракушечнике хвостом.
Смывая рыбью чешую и кровь, Борис окатил байду водой и уселся на перевернутую корзину. Тело приятно ныло, хотелось есть, и он ждал, когда Мартыновна позовет к столу, не без нетерпения.
Из дома вышла только что умытая и одетая Клара. На ней красный шерстяной костюмчик, красная шапочка с мохнатым помпоном. Щурясь от солнца, она побежала вдоль берега, веселый, беспечный человечек.
Борис не заметил, как подошла Аннушка. Села рядом на старую перевернутую лодку, потерла щеки ладонями и сказала:
— Кому живется весело, вольготно на Руси? — И сама себе ответила: — Моей дочке.
— Завидуете? — спросил Борис.
— Детям, особенно своим, не завидуют. Просто иногда как-то жаль, что я уже не буду такой беззаботной.
— Ну, жалеть тут, пожалуй, не о чем, — возразил Борис. Мужские заботы после смерти отца легли на его плечи, по крайней мере так он полагал, и не тяготили его. И уж вовсе не желал он слова стать таким карапузом, как эта краснощекая Клара. Ему хотелось быть совсем взрослым, твердо стоять на ногах.
— Вам, конечно, жалеть не о чем, — сказала Аннушка. — У вас все впереди.
Борис усмехнулся и не без иронии сказал:
— А у вас позади?
Аннушка вздохнула.
— Вам же за двадцать только-только перевалило…
— Двадцать четыре, — уточнила Аннушка.
— Ну, двадцать четыре, разве это много?
— Вот наступает вечер, — разглаживая на коленях юбку, заговорила Аннушка, — уложу я Клару, сяду и думаю: «Прошел еще одни день. Целый день жизни. Что успела я сделать? Чем вспомню через неделю, через год? И вспомню ли?» Чаще всего вспомнить нечего, прожила просто так. И делается обидно, что прожила день просто так, иногда сделается так обидно, что плакать хочется. С вами такого не бывает?
Говорила Аннушка очень доверительно, с болью за свои просто так прожитые дни. Борис растерялся и без всякой иронии ответил:
— Н-нет, не бывает.
А со мной бывает, — Аннушка встала и пошла вдоль берега к девочке, которая успела убежать далеко и копалась в ракушечнике у самой воды.
Борис молча смотрел ей вслед. Думал: «Ишь она какая, Аннушка!» Ему нравилась ее аккуратная, ладная фигурка, чистое лицо, синие глаза, скорбные складочки у рта. У нее ровный характер — ни разу не слышал Борис, чтобы она крикнула на Клару, вспылила. Красивая, должно быть, у Аннушки душа. Борису очень хотелось, чтобы была красивая.
Десять дней — небольшой срок. Но и не малый, когда люди живут под одной крышей, бок о бок, видят друг друга с раннего утра до позднего вечера. Борис уже знал, что с мужем у Аннушки не все ладно. Приезжал он почти всегда навеселе — рослый, сильный, с красивым наглым лицом парень. На руках и на груди татуировка: якорь, пронзенное сердце, кривобокая русалка. На плече наколото: «Не забуду мать родную». Фамилия у него была подходящая — Глотов, имя не очень шло к его нахальный физиономии: Аннушка звала его Женей, рыбаки почему-то Генкой.
Женя-Генка Глотов отслужил на флоте, пришел оттуда квалифицированным механиком. Работая по специальности на рыбозаводе, там и познакомилась с ним Аннушка, приехавшая после техникума на рыбоводную станцию. Год назад по пьяному делу Генка допустил аварию, его уволили. Аннушка упросила директора, и Глотова взяли на рыбоводную станцию рабочим.
В бригаде к Генке относились разно: большинство с усмешкой, Степан Степанович с угрюмой неприязнью, Семен Бутько с ним шушукался и выпивал тайком от Аннушки.
Дочку Глотов, видимо, любил. Таскал ее на плечах, взяв за руку, чинно прогуливался по берегу. Когда был во хмелю, плясал перед ней «цыганочку», шлепая ладонями себя по губам, по ягодицам, по каблукам хромовых, гармошечкой сапог. Клара, широко раскрыв глаза, смотрела на Генку с любопытством, как на чужого.
— Ну же, перестань, — уговаривала мужа Аннушка, — ребенку неинтересно смотреть, как ты выламываешься.