— Чтоб я этого больше не слыхал!.. А ты читай, не опасайся, — это относилось уже к Борису.
— Спасибо, Степан Степанович, — сказал Борис,
Пащенко не ответил: глядел в пол, крупными затяжками курил папиросу. Борис постоял у печки, тиская в руках книгу, потом бросил ее на кровать и вышел на улицу.
Низко, под самыми камышами, висел оранжевый серпок полумесяца. Над морем небо черное, в светлых накрапах звезд. От самой яркой на воде желтоватая стрелка.
Работая хвостом, к ногам Бориса подкатилась Тюлька, рыжая сучка, жившая под сараем. Днем она весело бегала по берегу, храбро забиралась в камышовые дебри, ночью сидела под сараем или жалась у крыльца и брехала на камыши: по ночам там хозяйничали дикие кабаны.
Борис потрепал Тюльку за загривок и пошел к байдам. Ободренная лаской, собака побежала рядом. Он устроился на носу лодки, она села на песок рядом и подняла острую мордочку — вся внимание.
— Хорошая ты собака, только глупая, — сказал Борис, — ничего в наших человеческих делах не понимаешь…
Тюлька утвердительно ударила по песку хвостом: она готова была выслушать оскорбления, лишь бы не оставляли ее одну в этой пугающей темноте.
— …Выходит, права Раиса, — все кругом жулики? И ты так думаешь?
Тюлька молчала.
— Молчишь, значит, соглашаешься? Или хочешь за умную сойти?
Борис пытался шутить, а на душе скребли кошки.
Из дома вышли Генка и Аннушка: Борис слышал их приглушенные голоса, видел смутные тени. Выстрелил и громко застучал мотоциклетный мотор, вспыхнула фара, и белый веер света махнул по берегу. Мотоцикл с места пошел вскачь, вылетел на ровную прибрежную полосу и помчался вдоль моря, разметая перед собой ночную темень широким искрящимся лучом.
Аннушка постояла, глядя мотоциклу вслед, и подошла к байде. Тюлька подобострастно закрутилась возле ее ног.
— Пшла! — Аннушка отпихнула собаку, но та не обиделась, села на прежнее место, дружелюбно махая хвостом.
— Не принимайте близко к сердцу, — сказала Аннушка Борису. — Я поначалу тоже возмущалась, пыталась что-то доказывать…
— А что, и раньше свои вентеря ставили?
— Всякое бывало.
— И вы оправдываете жульничество, браконьерство?
— Ничего я не оправдываю, но сразу людей не переделаешь. Здесь, например, считают, что выловить лишнюю рыбу никакое не браконьерство, особенно если человек в бригаде работает.
— Странно…
— Что вам странно?
— Вы, умная, честная, вроде бы оправдываете людей, которые воруют рыбу у государства, то есть у всего народа, у нас с вами.
— Но…
— Подождите, дайте я доскажу. Вы как-то сказали, что с грустью смотрите на многие прожитые дни, бесцельно прожитые. А цель — вот она: воевать с жуликами и ловчилами, каждый день воевать, потому что за нас никто этого не сделает.
— Во-первых, откуда у вас такая уверенность, что я умная и честная? Может, я хитрая и тоже жульничаю?
— Этого не может быть, — категорически возразил Борис. — Я же не слепой, вижу.
Возражать еще раз Аннушка не стала.
— Во-вторых, — сказала она, — я ничего не оправдываю, но на свете очень много несправедливости. Вот у нас на рыбоводной станции сменился директор. Старый держал в штате жену — кладовщиком. Новый ее прогнал, свою на это место поставил. Занял четырехкомнатный особняк, и в Темрюке, говорят, у него дом. Семья у директора три человека, и наша семья — три человека, живем в клетушке — шесть квадратных метров. Я бы могла на рыбоводной станции работать, но уехала с дочкой сюда, потому что на шести метрах втроем, сами понимаете, жить невесело.
— Про таких директоров, как ваш, я в газетах не один фельетон читал. И на вашего найдется управа.
— Пока заря взойдет, роса очи выест.
— Если так рассуждать, конечно, толку не будет. Надо воевать, добиваться справедливости,
Слова эти Аннушка пропустила мимо ушей.
— Вы с Семкой поосторожней — он вредный. Мой тоже хорош, один другого стоит. — И переменила разговор: — Как вам «Багратион», нравится?
— Нравится, — ответил Борис. Он немного покривил душой — книга ему не очень нравилась. Он любил другие книги, не про войну. Он не играл в солдатики, не увлекался партизанскими повестями: тоже влияние отца. О войне отец рассказывал так, что потом читать про нее уже не хотелось. Он подкладывал сыну другие книги. Борис рано узнал Чехова и Бунина, Паустовского и Пришвина.
Аннушка зябко закуталась в платок. «Сейчас уйдет», — подумал Борис. Ему не хотелось, чтобы она уходила, — он с удовольствием поговорил бы еще, только не о том, что сейчас занимало ее. Не о хитром директоре и не о жуликоватом Семке — о красоте этой ночи, о человеческой красоте хотелось говорить Борису.