Цыбин сел на нос байды, наполовину вытащенной из воды.
— С каждым годом, — сказал он, — человек все больше вооружает себя техникой. Всякой. Путешествие из Петербурга в Москву длилось месяцами, сейчас ТУ-104 летит от Москвы до Ленинграда один час. Мы можем создать моря, поворачивать реки, сносить горы — менять лик Земли.
— Здорово! — не утерпел Борис.
— Да, если менять лик, а не сворачивать скулы. Режим реки мы можем изменить за один-два года. Инстинкты у рыб складывались веками, за год-два их не изменишь. Что рыбе остается? Погибать?
— Так что же делать? — спросил Борис.
— Думать, — ответил Цыбин. — Не только о новых морях и сверхмощных плотинах, но и о рыбе. А в конечном счете — о человеке. — Он встал, прошелся по хрустящему ракушечнику. — Идем-ка спать!
И первый зашагал к общежитию.
9
Генка прискакал на красном мотоцикле хмельной и угрюмый. После обеда в Аннушкиной комнате вспыхнул скандал. Мартыновна и бригадир ходили унимать расходившегося Генку. После этого он уехал. Аннушка вышла только вечером, заплаканная. Под левым глазом у нее растекался синяк.
У Бориса сердце зашлось от жалости к Аннушке. Когда она, уложив Клару, вышла из дому, Борис последовал за ней. Аннушка села на перевернутую байду, подперла кулаком щеку, пригорюнилась. Борис робко приблизился, постоял. Аннушка молчала.
Он сел — не рядом, на почтительном расстоянии.
— Он вас ударил? — спросил Борис.
— Ударил, — сухо ответила Аннушка.
— Нельзя разрешать, чтобы…
— А он не спрашивался.
— Конечно, я понимаю, — заторопился Борис. — Я хотел сказать: нельзя, чтобы так обращались с женщиной. Он же мизинца вашего не стоит, а позволяет себе черт знает что! — Борис преодолел неловкость, негодование не мешало ему говорить, наоборот, прибавляло красноречия. — Многое зависит от вас, Аннушка. Вы на меня не рассердитесь, если я скажу, что думаю?
Аннушка молчала. Борис решил, что это знак поощряющий.
— Нельзя жить с человеком, которого не уважаешь и который тебя не уважает…
— А почему вы думаете, что он меня не уважает?
— Как почему? Он же ударил вас. Разве это признак уважения? Нет, конечно. Я бы на вашем месте ушел от него.
— На моем бы месте! — горько усмехнулась Аннушка. — У меня ребенок, а с таким хвостиком куда уйдешь?
— Куда угодно, — возразил Борис. — Разве мало матерей воспитывают детей без отцов?.. — Он вспомнил Раису, которая выросла без отца, но тут же на память пришла мать Раисы. Нет, Аннушка на нее ничем не походит, там совсем другое дело. Но все-таки матерей-одиночек он оставил в покое. — Татьяна Ларина в «Евгении Онегине» говорит, — продолжал Борис, — «Но я другому отдана и буду век ему верна». Муж, этот самый генерал Гремин, молился на нее. Не то что руку поднять, слова худого ей не говорил. И то мы считаем, что Татьяна мыслила ограниченно. А уж если муж изверг — пьет, дерется и все такое, — оставаться с ним — значит не уважать свое человеческое…
Борис не договорил, он увидел, что Аннушка, закрыв лицо ладонями, беззвучно плачет.
— Вы плачете? — спросил он растерянно.
Аннушка не отзывалась. Появись тут сейчас Генка, Борис задал бы ему! В нем кипело острое чувство жалости к Аннушке. Жалости и любви. Борис подвинулся к ней и отнял руку от лица. Аннушка не противилась. Он стал гладить влажную от слез руку.
— Аннушка, милая, не надо плакать, — бормотал Борис, — все будет хорошо, я вас в обиду не дам…
От темной массы камыша отделилась фигура. Первая заметила ее Аннушка. Она отдернула руку и отодвинулась от Бориса.
Медленно, тяжело ступая, мимо прошел Семка, наклонился к байде у воды, и черный силуэт его слился с черными лодками.
Аннушка встала и тихо сказала:
— Спать пора.
И пошла к дому. Борис рванулся было за ней, но она движением руки остановила его, и он сел на прежнее место.
Все так же медленно, с хрустом давя ракушки, подошел Семен.
— Под чужую жену клинья подбиваешь, салага, — с угрозой сказал Семка.
— Дурак ты, если так думаешь, — ответил Борис.
— Ты, я вижу, сильно умный, придется тебе ума поубавить.
Борис не сразу нашелся с ответом, а Семен не стал дожидаться, когда он соберется с мыслями, — ушел.
Ночь, темная, глухая, беззвучно плыла над морем, над берегом. Борис лег на плоское днище байды, положил руки под голову. Он слился с этой байдой, с берегом, стал малой песчинкой огромной Земли и ощутил — не осознал, а именно ощутил — ее полет в бесконечном мраке Вселенной. Ощущение было сладостное и жуткое, будто заглянул в бездонную пропасть.