Борис бросил нож, оттолкнул Раису, кинулся на Генку и с разбегу ударил его кулаком в лицо. Тот не устоял и тяжело плюхнулся задом на песок, но тотчас вскочил и ударил Бориса в ухо так больно, что он охнул. Они сцепились, упали. Борис оказался внизу. Генка впился в него, как клещ, и два раза треснул головой о что-то твердое.
В глазах у Бориса поплыли оранжевые круги, и он не видел, как Раиса вцепилась Генке в волосы, опрокинула и стала дубасить кулаками. Он только увидел, как Генка тяжело поднялся и Раиса отлетела от него далеко в сторону.
Пока они вставали и отряхивались, Генка дошел до мотоцикла, завел его и, с места рванув во весь опор, ускакал, подпрыгивая на кочках.
— Сильно он тебя? — спросила, подходя, Раиса. В глазах у нее была тревога.
— Да нет, — ответил Борис, потирая затылок.
— Он же тебя зарезать мог.
— А может, я его, — вяло сказал Борис. — И вспомнил о ноже. Уже смеркалось, и он долго искал нож, Раиса тоже искала. Наконец оба увидели его одновременно.
— А ты как здесь очутилась? — спросил Борис, положив нож в карман.
— Сказали, что ты был и ушел. Я побежала, думала, может, догоню и вот… — она словно извинялась.
Борис пошел к воде, умылся. Вода была теплая, неприятная.
— Пойдем, — взяла его за рукав Раиса.
— Куда?
— Ко мне.
— Зачем?
— Отдохнешь, приведешь себя в порядок: рубаха грязная, воротник оторван.
Борис провел рукой по воротнику. В самом деле, Генка изрядно потрепал его. Являться в таком виде в бригаду, наверное, не следует. Он согласился.
— Ладно, идем.
До общежития дошли молча. На душе у Бориса было паршиво, болела голова, и язык в пересохшем рту не ворочался. Раиса понимала, должно быть, его состояние, ни о чем не спрашивала, ничего не говорила. Когда пришли, она согрела воды и велела Борису вымыться до пояса. А сама тем временем заштопала его рубашку.
Потом Борис выпил стакан горячего чая с вином и ожил, повеселел. Он даже покрутил приемник, но ничего интересного не поймал. Управившись с делами, пришла и села на кровать Раиса.
— А мама твоя где же? — спросил Борис.
Седенькая женщина, как только они вошли, исчезла и больше не появлялась.
— Ты за нее не беспокойся, — ответила Раиса. — Она у поварихи, там ей интересней. А я тебя ждала, — в голосе ее не было упрека, была печаль. — Пластинки новые купила для тебя.
Она быстро достала пластинки и включила радиолу. Борис несколько секунд слушал музыку.
— Двенадцатый этюд Скрябина, — сказал он, блестящими глазами глядя на Раису.
— Как ты все это можешь запомнить? — удивилась девушка.
— Ты же помнишь «Ландыши»?
— Так их каждый день передают по радио, — и спросила: — А эта музыка про что?
Борис пожал плечами.
— Эта создает настроение, яркое, приподнятое. Слышишь, все вверх, вверх — восхождение, взлет — на огромную высоту, может быть, в космос.
— И немножко грустно, — сказала Раиса.
Борис согласно кивнул:
— И немножко грустно, это ты верно…
Где-то за обвально гремящей, мажорной мелодией этюда угадывались грустные ноты: о чем-то вспоминается, что-то ушло безвозвратно. Раиса чутко уловила это настроение, и у Бориса впервые, пожалуй, мелькнула мысль, что Раиса не так проста и груба, как на первый взгляд кажется.
— «Осенняя песня», — прочла Раиса название следующей пластинки.
— Чайковский, — добавил Борис.
— Эту я сама тебе расскажу, — Раиса закрыла глаза и слушала с сосредоточенным лицом. И заговорила, не открывая глаза: — Осень, осень… Дожди, с деревьев капает. Море серое, на горизонте тучи. Где-то далеко чистое небо, но оно холодное, как зимой. Берег мокрый, я иду, и на песке остаются мои следы. Я иду одна: ты уже уехал, совсем уехал, и сердце у меня болит от тоски…
Она открыла глаза и, не мигая, смотрела на Бориса. Он не выдержал этого взгляда, отвернулся. Музыка умолкла. Борис встал.
— Я правильно объяснила? — спросила Ганса.
— Музыка вызывает у каждого свои картины, чувства. У тебя вот так…
— А у тебя?..
— Просто было грустно.
Она тоже встала, обняла Бориса, прижалась к нему.
— Оставайся ночевать.
— Еще чего! Где же ты меня положишь?
— А здесь.
— Мать же…
— Она у поварихи устроится. А мы тут.
— Ну что ты! — Бориса покоробила ее бесцеремонность.
— Боишься?
— Неудобно.
Она отстранилась, вздохнула, отошла к окну. Оттуда сказала:
— Поздно уже, темно, вдруг опять кто-нибудь тебя встретит.
— Кто еще меня встретит? Генка уехал.
— Семка еще есть. Это все его работа: я говорила, что он тебе вентеря не простит.