В поддержке нуждался Томас.
Сангстер смотрит на свою ладонь. Сидит в своей темной неубранной комнате, мечтая о сигарете, но денег на них нет, да и смысла выкуривать так же мало. Уже ничего в его жизни не может иметь значения, ибо теперь он точно уверен, что выполнил задуманное — смог обеспечить дорогого ему человека поддержкой. Томас рад, но чувствует, как в глотке терзает печаль. Сжимает свою ладонь, не понимая, отчего это необычное чувство застает его именно сейчас, когда он должен быть готов. А Сангстер был готов. Всё это время до этих пор парень жил, зная, что морально и физически выполнить желаемое не вызовет особого труда. А теперь, когда можно начинать, Томас озадачен. Он ощущает горечь во рту. Боль в голове. Нет, боль из-за самих мыслей. Продолжает смотреть на свою сжатую в кулак ладонь, слыша, как тяжелые шаги за дверью становятся громче.
Не должно быть сомнений.
Сангстер не может больше терпеть всё это дерьмо, и он должен уйти.
Сейчас, ибо это — легкий и самый верный по его мнению выход из ситуации. А ситуация — вся его жизнью.
Он выйдет из жизни.
От Лица Хоуп.
Меня преследует странное чувство…
Лежу на кровати, смотря в потолок. На улице давно стемнело, на часах стрелка двигается далеко за полночь. Холодный воздух стоит в помещении, но не тяну на себя одеяло. Ерзаю спиной на постели, не понимая, что не так. Жутко неудобно, да и в целом, когда я вернулась из школы, то заметила необычное положение некоторых вещей. Хорошо помню, как мы с Диланом всё убирали вчера, на каком месте какой предмет стоял после этого, и сейчас меня добивает мнимое ощущение беспорядка. Чего-то неправильного, будто кто-то переворачивал всё вверх дном, после чего расставлял по местам. Хмурю брови, пытаясь уложить голову удобнее на подушке, которая слишком прогибается под тяжестью. Помнится, лежать мне всегда было приятнее на жесткой поверхности.
Ладонью хлопаю по тумбочке рядом с кроватью и беру телефон, поднося к лицу. Экран зажигается, заставляя прищурить веки, чтобы получать меньшее количество боли. Сегодня я взяла у Дилана номер Томаса. Не могу быть уверенной, что парень ответит на мои звонки, но я могу по крайней мере знать, как связаться с ним. Можно написать сообщение, так ведь?
С этой «гениальной» мыслью я принимаю сидячее положение, начиная строчить один из самых незамысловатых текстов, но стоит мне набрать пару букв, как тут же принимаюсь стирать, понимая, что сказать мне нечего. Всё, что из меня выходит, это жалкое «мы беспокоимся». Нужно ли писать такое? Черт, я просто хочу знать, что с ним происходит. Нет, я желаю узнать Томаса. Настоящего. Не того, который постоянно улыбается, практически не говоря о себе. Что знаю о нем? Он много работает, любит выпить и покурить с Диланом, много ест и не толстеет, с ним не особо приветливы в школе. Что еще? В этом и дело. Ничего. Абсолютная пустота. Томас Сангстер ни капли не раскрывается ни мне, ни Дилану. Уверена, тот так же ломает голову, хоть внешне и не демонстрирует свою озадаченность.
Пальцами стучу по экрану, размышляя над текстом своего сообщения, пока решаю, что не буду красноречивой и скажу то, что на самом деле думаю. Только сейчас в этот момент, набирая текст, который Томас может даже не прочесть, осознаю, как часто я мучаю себя, оставляя свои мысли при себе, пытаюсь изложить их в лучшей форме, боясь, что адресат не так поймет. Это происходит постоянно. Дома и в школе. Поэтому я теряюсь, замыкаюсь, вовсе начиная молчать и смотреть в пол. Я боюсь говорить, боюсь, что над моими словами начнут смеяться, но какое мне должно быть дело до мнение тех, жизнь которых меня не заботит?
В этой жизни необходимо уметь говорить. Уметь высказаться в тот момент, когда ты чувствуешь, что говорящий с тобой человек ошибается. Не сомневаться в правоте своего мнения. Отстаивать его. В конце концов, черт возьми, просто затыкать рот тем, кто пытается принизить тебя и вызвать краску смущения на лице, пристыдить.
Я должна научиться говорить.
«Мы беспокоимся за тебя. Эмили»
Текст набран и отправлен в туже секунду, чтобы раздумья не заставили меня стереть сообщение. Нервно потираю пальцами экран телефона, но вовсе не жду ответа со стороны Томаса. Уверена, что есть причина тому, как он себя ведет в последнее время. Быть может, он привык справляться со своими проблемами сам и не нагружать ими остальных? Что бы там не случилось, я уверена, что Сангстер не из тех, кто опускает руки.
Томас не такой, как я.
Опускаюсь обратно, кладя голову на чересчур мягкую подушку, и пытаюсь принять удобное положение, чтобы, наконец, уснуть. Завтра ранний подъем. Школа. Урок биологии первый стоит. Моргаю, понимая, что такими темпами я могу проваляться до семи утра, поэтому пишу ещё одно сообщение Томасу:
«Встретимся завтра у бассейна перед первым уроком? Только ты и я.»
Бросаю телефон на тумбочку. Он не ответит, но, надеюсь, придет завтра пораньше. Попытаюсь добиться от него признания, только после этого ему станет легче на душе. Выпустить пар, так сказать. По себе знаю, что это помогает лучше, чем пустой вопль в подушку среди ночи.
Лежу на боку, сложив руки у лица. Горячие ладони прижимаю к холодной коже щек и прикрываю веки, пытаясь расслабиться, чтобы позволить себе уснуть. Я впервые так много думаю о других людях — о Дилане и его прошлом, задаваясь ещё кучей вопросов, ответы на которые он вряд ли даст. О Томасе, о котором ничего не знаю. Повезло же мне связаться с людьми, которые так сильно похожи на меня.
***
Гром. Почему именно сейчас? Именно тогда, когда Томас еле добрался до лавки на станции метро, чтобы присесть, вот только все равно тяжесть в теле и боль в мышцах берет вверх. Давление в груди вынуждает согнуться пополам, рукой опереться на каменную стену. Опустошает желудок, блюет на пол платформы, пока мимо проносится очередной поезд, свистя ветром в ушах изнемогающего от нечеловеческой боли Томаса. Его мокрое, потное лицо выглядит измученным, пока он еле садится у стены, согнув ноги в коленях. Синяки на теле, ссадины на лице и практически порванная губа. Сангстер вытирает нос, оставляя красный след на ладони. Вокруг никого нет. Станция вот-вот закроется. И Томас рад этому. Если его не заметят, то он сможет провести в этом сыром дерьме всю ночь.
— Боже, — женский голос. Он эхом разносится по пустой тускло освещенной станции. Женщина в строгом костюме громко говорит по телефону, постоянно смотря на наручные часы, и кричит на собеседника, взглядом ожидая поезд. — Я ведь предупреждала. Надо было ехать на машине, — каблуками стучит по асфальтированной поверхности. Томас тяжело дышит, прижимаясь затылком к стене. Шарканье ног. Темные кеды и платье, довольно короткое, нежного цвета и с небольшими бутонами цветов. Девушка с волнистыми волосами, которые на свету переливаются светло-коричневым. Странная брюнетка со здоровым цветом лица. Она держит в руке ручку чемодана, а через плечо держит лямку рюкзака из ткани. Женщина рядом так же возит за собой черный чемодан, продолжая говорить по телефону, и бросает грозный взгляд в сторону Томаса.
Девушка слышит тяжелое хриплое дыхание, поэтому убирает локон волос за ухо, бросая взгляд на женщину постарше, осторожно двигается в сторону худого парня. Наклоняет голову, моргая, и карими глазами изучает лицо незнакомца:
— Вам нехорошо? — Опускается на одно колено напротив него, пытаясь заглянуть в глаза парня. — Я — интерн местной больницы. Вам нужна помощь?
— Лили! — Женщина зовет, опуская телефон на долю секунды, ведь поезд уже подъезжает. Девушка бросает взгляд на неё, нервно и быстро снимая с плеча рюкзак. Открывает, начиная рыться, и вынимает бутылку воды, пару пластырей и прозрачный маленький пакетик с таблеткой:
— Это обезболивающее, — поглядывает на парня, который не может взглянуть на нее, ибо движение глаз приносит боль. Девушка не испытывает отвращения, касаясь его ладони, в которую вкладывает таблетку, а в другую — бутылку воды. Пластыри кладет в карман Томаса, улыбаясь ему:
— Примите. Вам лучше вернуться домой и…
— Лили! — Кричит женщина, уже переступая порог вагона. Девушка вскакивает на ноги, перекидывая ремень рюкзака через плечо, и спешит к вагону, заходя внутрь. Оборачивается, рассматривая Сангстера, который шевелит пальцами руки, чувствуя сухость в горле. Терпит боль, поворачивая голову, и хмуро, прищурившись, смотрит на девушку, которая не улыбается, так же сводя темные брови к переносице.