Смех повторяется, а затем голоса. Поднимаю взгляд на часы. Три ночи. Не переодеваюсь, оставаясь в тонкой майке и спальных штанах, иду к двери, схватив рюкзак, и толкаю приоткрытую дверь, выглядывая в коридор. Голоса доносятся с первого этажа, и меня удивляет, что мать ведет себя так громко в такое время, совсем не думая, что её «зайка» может давно спать. Шагаю босыми ногами по полу, не пытаясь быть тише, чтобы остаться незамеченной. Бегу вниз по лестнице, вдруг притормозив, когда слышу и мужской голос. Опускаю хмурый, полный негодования взгляд вниз, прислушиваясь, но голос мне не знаком. Медленно подхожу ближе к дверям кухни, невольно припоминая похожий момент в своем сне, вот только сейчас я грубо толкаю дверь рукой, и та распахивается, застав мужчину, стоящего у стола с бокалом вина в руке врасплох. Моя мать наливает себе вина, подняв на меня спокойный и расслабленный взгляд:
— О, привет, зайка, — улыбается, вновь взглянув на вино, чтобы не разлить его на стол. Она… Она чувствует себя непринужденно. Для неё это нормально?
Разочарование сжимает глотку и приносит куда больше боли. Есть некоторые люди, принципы которых не изменить. Они такие — какие есть. И для изменений нужны усилия, а для усилий — желание.
А у моей матери явно нет желания меняться.
Огорченно смотрю на неё, опустив руки вдоль тела. Женщина вновь поднимает на меня взгляд, поставив бутылку вина на стол. Мужчина ощущает её спокойствие, поэтому так же начинает чувствовать себя раскованней и уверенней.
— Зайка, три ночи. Почему не спишь? — озадаченно спрашивает меня мать, улыбаясь, а я трясусь от обиды. Именно, никак не злости, ни гнева, ни ненависти. Всё, что я чувствую, — это обида. Моргаю, выдавливая из себя:
— Да… — киваю головой, не сводя взгляда с матери. — Уже три ночи, мама, — опять жестко проговариваю обращение. Думаю, она расслаблена ещё потому, что пьет уже вторую бутылку вина:
— Что с тобой? Иди спать, — просит, боясь, что я испорчу её вечер, и хочет обратить всё свое внимание на мужчину, но я сбиваю её настрой, говоря громче:
— А ему известно, сколько времени?! — наши взгляды с ней вновь пересекаются. Но этот раз женщина демонстрирует возмущение. Я так и думала. Ей не нравится, когда кто-то мешает воплощению её желаний, удовлетворению потребностей. А сейчас её потребность — это этот мужчина.
— Эмили, иди в комнату, — просит, давя на меня морально, но стою смирно. Мне даже смотреть на неё противно. Человек с таким прекрасным и красивым лицом оказывается настолько отвратительным внутри. Думаю, это ещё одна правда нашей реальности. Не всегда внешность схожа с внутренним миром.
Взгляд матери натыкается на ремень от моего рюкзака, что висит через плечо, вынуждая меня сутулить спину:
— Это ещё что?! — повышает голос. — Куда собралась? Ты знаешь, сколько времени?
— Да, мам! Сколько времени?! — кричу в ответ, и женщина громко ставит бокал на стол, пытаясь улыбнуться мужчине, и быстро шагает ко мне, так что отступаю назад, сворачивая к двери, и взглядом ищу свои кеды.
— Эмили, что ты творишь? — женщина хватает меня за плечо, и я грубо сбрасываю её руку:
— Да, что происходит?! — кричу, одновременно с этим обуваюсь, не желая смотреть на мать, которая переполняется возмущением до краев, когда я хватаюсь за ручку двери, щелкнув замком, чтобы покинуть дом. Но чувствую, как мать впивает ногти мне в предплечья, с силой оттаскивая назад. Спотыкаюсь о выстроенную в ряд обувь, падая на пятую точку, и поднимаю глаза на женщину, которая внезапно теряется. Её уверенность пропадает, а взгляд становится напуганным, как и голос:
— Боже, зайка, я… — хочет опустить ко мне свои руки, и мне неизвестна причина того, что я делаю в следующую секунду. Я просто кричу. Кричу, раздирая глотку. Кричу, смотря на мать. Кричу, вынуждая мужчину выскочить с кухни, а женщину схватиться за сердце и отскочить на пару шагов к стене. Словно, срабатывает какая-то функция самозащиты. Прекращаю кричать, тяжело дыша и сверля мать взглядом. Ватные ноги, но мне удается на них подняться. Женщина продолжает смотреть на меня, но её взгляд иной. Она не боится и не злится. Она опечалена. Пытается улыбнуться дрожащими губами:
— З-зайка, — трясущуюся руку тянет ко мне, когда прохожу мимо, отшатнувшись от её ладони, как от огня. — Я ведь… Я могу тебе помочь, зайка, — шепчет, но я больше не слушаю, касаясь дверной ручки, и толкаю дверь, устало глотая свежий ночной воздух, переступаю порог дома и тут же замечаю, подбегающего к калитке участка Дилана, сжимающего пальцами телефон, который всё это время держит возле уха. Звонил мне? С облегчением выдыхаю, решая даже не оборачиваться. Не желаю видеть лицо матери. Даже такое грустное и обеспокоенное, как сейчас.
Я не верю ей.
Дилан толкает калитку, а я чувствую, как кожу моего плеча сжимаю совершенно чужие пальцы. Мужские. Замираю, резко повернув голову, и испуганно смотрю на мужчину с бокалом вина в руке:
— Так нельзя поступать с матерью, — ругает меня, вовсе не желая понизить тон голоса. — Тебе было велено вернуться в комнату и…
И он получает толчок в грудь, отчего всё вино из бокала проливается ему на белую рубашку. Мужчина разжимает пальцы, когда Дилан грубо перехватывает его руку, вновь повторяя толчок свободной ладонью. Незнакомец отступает назад, начиная ругаться под нос и что-то кричать по поводу «новой рубашки и весьма дорогой цены». Смотрю на ОʼБрайена, который даже не смотрит на мою мать, когда та подскакивает ко мне со спины, начиная умолять вернуться в комнату, но я не думаю слушать. Быстро спускаюсь с крыльца, чувствуя, как мороз начинает колоть кожу голых рук. Мать продолжает звать меня и готова спуститься вслед, но тормозит, когда Дилан преграждает ей путь. На секунду мне кажется, что он с такой же силой оттолкнет её, но парень сдерживается, поворачиваясь ко мне, и молча прижимает ладонь к моей спине, толкая к калитке. Краем глаза замечаю, что женщина продолжает стоять на месте, не двигаясь, и провожает меня взглядом, не в силах что-либо крикнуть. Обнимаю себя руками, шагая так быстро, насколько это возможно. Дилан постоянно оборачивается, проверяя, не последовал ли кто за нами, и, наконец, ровняется, идя со мной в ногу. Рукой потирает холодную кожу моего плеча, вдруг приказав:
— Стой, — снимает с себя кофту, и я качаю головой, запинаясь, ведь продолжаю шмыгать носом:
— Мне не холодно, — молюсь, чтобы парень не видел мурашки, которыми покрыта моя кожа, но слова не останавливают Дилана. Он набрасывает на меня свою кофту, надевая на голову капюшон, и заставляет продеть руки в рукава, после чего застегивает молнию, потянув край ткани вниз. Поднимает на меня глаза, но я пока не готова к зрительному контакту, поэтому просто тру ладонью горячий лоб, подозревая, что у меня подскочило не только давление, но и температура.
— Ты в порядке? — а нужно ли ему вообще спрашивать подобное? Понятия не имею, знаю лишь то, что Дилан как-то скован. Отчего так трясутся его руки?
— Да, — выдавливаю подобие улыбки, убеждая саму себя. — Да, — киваю головой, наконец, найдя в себе силы посмотреть ему в глаза. — Спасибо, — благодарю, и губы ОʼБрайена дрогают в слабой улыбке, которая тут же пропадает. Парень переплетает пальцы наших рук, продолжая идти, и тянет меня за собой.
Вот, что мне так необходимо сейчас.
Просто держать его за руку.
***
Женщина прижимает ладонь к лицу, скрывая его половину, и сжимает губы, глубоко и рвано вдохнув морозного воздуха с улицы. Дышит, приводя себя в порядок, боится сломать себя морально, поэтому разворачивается, медленно шагая обратно в дом, в коридоре которого разгневанный нетрезвый мужчина собирает свои вещи, чтобы уйти. Он что-то бормочет под нос, со злостью смотря на внезапно потерявшую в его глазах привлекательность женщину, которая ждет, пока мужчина переступит порог, после чего закрывает дверь, но не на замок.
«Ты такая дура, Изабелл», — вот, что она шепчет губами, сжимая веки, чтобы, не дай Бог, не проронить слезу.
Хочет помочь, но не знает, как это, ведь практически всю жизнь только и делала, что заботилась о себе. Даже пожертвовала своей фигурой, чтобы родить ребенка съехавшего после пребывания в горячей точки мужа, который вбил себе в голову, что их зайка Эмили — мальчик. Но тогда её мало это заботило. Изабелл просто выполнила супружеский долг, долг любой женщины, но те боли, что она испытала при родах, окончательно оттолкнули её от дочери, воспитание которой взял на себя отец.