— Господи, прости, — она молит о прощении, хотя здесь нет её вины. Она просит за свою мать, перекладывает все её грехи на себя. Моргаю, терпя пощипывание в глазах от еле скопившихся слез, которым я не желаю вырваться наружу, и делаю шаги к Хоуп:
— Т-ты, ты не виновата.
— Не приближайся к моей дочери! — вдруг кричит мать Хоуп и бьет мою протянутую руку.
— Прости, — Эмили начинает плакать, давясь своими словами. — Прости, — ей приходится отвернуться, ведь женщина тащит её дальше:
— Чертовы ублюдки, — смотрит на моего отца, рыча, как безумная. — Не приближайтесь к моему дому!
Я дергаюсь, срываясь с места:
— Эмили, — зову её, желая достучаться до девушки, которая не может справиться с потоком своих слов-извинений, продолжая плакать и уже шептать: «Боже, прости». Хочу обойти отца, но тот хватает меня под руки, и я с обреченностью и злостью понимаю, что сейчас слишком слаб, чтобы вырваться, но продолжаю дергать руками, желая посильнее задеть мужчину, чтобы заставить отпустить.
— Дилан, успокойся! — просит, привлекая внимание мужчин в форме, что стоят у фильтра с водой. Они оставляют стаканчики, спеша в нашу сторону, — и через секунду я уже прижат щекой к холодному грязному полу, а мои руки заламывают за спину. Слышу, как отец ругается, объясняя ситуацию тем, кто держит меня, но те, видимо, считают своим долгом задержать меня. Пытаюсь не потерять Эмили из виду, но мать уже выводит её к дверям. Вижу, как Хоуп трясется, сжимая предплечья руками, и пытается обернуться, но женщина толкает девушку дальше, вовсе покидая полицейский участок. Корчусь от боли, не справляясь с хриплым дыханием, и сжимаю опухшие веки, не веря.
Просто не веря, что это происходит со мной.
Нет.
С нами.
После всего, чего мы добились вместе, всё рушится в крах. Я с ужасом понимаю, что всего этого может больше не быть. Страх стискивает сердце, сжимает, заставляя меня простонать от боли и отвратительно жалко шмыгнуть носом.
Я боюсь, что это лишь начало нашего общего безумия.
***
Женщина в потрепанной одежде не первой «свежести», с непонятной прической из сальных русых волос, нервно кусает обгрызенные ногти, сидя напротив полицейского в форме за столом. Она, поначалу, даже не понимает, в связи с чем ее вызвали в участок. Быть может, ее муж опять натворил дел? Может, он ограбил кого или подрался в опьянении? Бледная кожа в саже, тонкие руки трясутся от нехватки успокоительных препаратов, с которых она начинает практически каждый свой день, и без которых вряд ли протянет хотя бы неделю. Её юбка в пол слегка порвана у самого края, но она не скрывает под тканью старые балетки с отклеивающейся подошвой.
— Нам очень жаль, — мужчина в форме пытается говорить мягче, подобрать слова, вот только замечает на лице женщины полное отсутствие, что немного сковывает, заставляя напрячься. — Но ваш сын не выжил, — произносит, слегка поддавшись вперед, ведь видит, как сужены зрачки глаз его собеседницы. Она никак не реагирует на его слова, продолжая грызть ногти.
— Он жил еще пару минут после падения, но врачам не удалось спасти его. Его тело было слишком слабым и… — Он замолкает, всматриваясь в лицо женщины, которая отводит какой-то нервный взгляд в сторону, рассматривая узорчатые стаканы на столе. Мужчина тянет руку к рации, вызывая своего напарника, поскольку подозревает, что женщина «под чем-то», а та вдруг молвит шепотом:
— А кремация — это дорого?
***
От лица Хоуп.
Расправленная кровать. Забитая всяким хламом тумбочка. Заваленный вещами стол. Наполовину зашторенные пыльные окна. Бледный свет.
Зеркало.
Медленно вожу расческой по темным волосам, смотря куда-то на уровень моей шеи, кожу которой постоянно задеваю жесткими «зубчиками» расчески, отчего остаются красные болезненные следы. Сердце в груди ровно бьется, оно сильными ударами отдается во всем теле, никак не позволяя мне отойти от шока, забыться ужасом, оставить свое сознание и отключиться, хотя бы временно. Мне отвратительно видеть себя. Видеть свое лицо, знать, что оно принадлежит мне. Вот она — Я. И я безобразна настолько, насколько это может быть возможно. Сильный ветер громко стучит в стекло, так и мои мысли в полнейшем хаосе мечутся, давя на стенки черепа. Я никогда не смогу от них избавиться. Отныне они — часть меня. Часть той Эмили Хоуп, которая не смогла помочь Томасу Сангстеру, которая была рождена женщиной, сломавшей жизнь Дилану ОʼБрайену. И я себя ненавижу.
Глаза горят. Опять. Я сильно сжимаю веки, простонав сжатыми губами, и делаю глубокий вздох через нос, чувствуя, как меня вновь накрывает. С головой. Без возврата. Я вновь поддаюсь. И мне нет оправдания. Я должна страдать. Страдать из-за ошибок. И не жаловаться. Я не рождена для того, чтобы быть счастливой, и мне себя не жалко, потому что именно этого я заслужила. Все мои грехи. Все моя вина.
Прости, Томас, я виновата перед тобой.
Прости, Дилан, за мою мать.
Всхлипываю, грубее расчесывая волосы, тем самым выдираю волосы, что падают к ногам.
Простите меня.
Стону, корчась и краснея от больных эмоций, что раздирают кожу груди. Простите. Господи, простите меня. Прости, Дилан, что тебе приходилось терпеть меня, видеть лицо моей матери, а я ни о чем не подозревала, прости. Прости, Томас, что не видела твоей боли, думая только о себе, о жалости к себе, я настоящая эгоистка.
— Простите, — шепчу дрожащими губами, не вытирая слезы, которые начинают катиться по щекам. — Простите.
— Зайка? — Голос женщины за спиной, и язык не поворачивается назвать ее «матерью». — Как ты? — она входит в комнату, и меня прошибает дикий холод. Рука дрогнула, сжимая деревянную расческу, а взгляд замер. Я опустошена. Внутри меня пересохший океан, который до этого был наполнен теплотой, что никогда раньше не находила отклик внутри меня. А теперь, что там? Сухость. Сплошная степь под утомляющим солнцем. Я разлагаюсь.
— Я принесла тебе чай, зайка, — не зови меня так. Не смей даже обращаться ко мне. — Эмили? — Нет, черт возьми, НЕТ. Женщина делает шаги ко мне с опаской, пока я пытаюсь справиться со сбитым дыханием и скачущим в висках давлением. Мои вздохи становятся короче, а веки сужаются с каждым сломленным между нами сантиметром.
— Не волнуйся о случившемся, — женщина улыбается, протягивая руку, чтобы погладить меня по волосам, и ее слова окончательно вышибают мое сознание, даруя волю эмоциям:
— Не беспокоиться? — Шепчу, выговаривая каждую букву с особой злостью. Рука женщины застывает, а я поднимаю взгляд, через отражение в зеркале смотрю на её бледное лицо, в глазах вижу страх. Да, тебе стоит бояться меня, мама.
— Какого черта ты несешь? — Мой шепот — крик для ушей. Женщина делает шаг назад к двери, пока я разворачиваюсь, сжимая расческу, и перевожу на неё свой испепеляющий взгляд. — Какого, на хер, черта ты несешь?
— Эмили, зайка, послушай, — поднимает перед собой ладони, думая тем самым успокоить меня, но огонь уже во власти ветра.
— Это все ты, — рычу, скидывая на неё всю свою боль, превращая её в дикую ярость, подпитываемую черной ненавистью. — Это ты! Этовсематьеготы! — Кричу, бросая в сторону женщины расческу, и особо в нетрезвом состоянии уворачивается, уносясь с мольбами в коридор, а я не стою на месте. Я уже не чувствую саму себя. Во всем теле жжение. Под кожей терзает только одно желание, и мне не противиться ему.
Я убью её.
***
Она несется. Бежит по коридору, боясь обернуться, ведь и без того знает — Эмили гонится за ней. Её тяжелое дыхание, сбитый крик — все это бьется в спину женщины, которая забегает в ванную, запирая дверь на щеколду. Глухой стук. Она прижимается спиной к поверхности двери, слушая безумные вопли Эмили, смешанные с больным рыданием, словно всё, что до этого девушка копила в себе, — всё вышло наружу. Изливается в одном потоке ярости, с которым Хоуп уже не справится. Изабелл трясется. Её окутывает мрак страха, а сердце терпит удары. Эмили колотит дверь, выплевывает из себя матерные слова, окутывая себя еще большей темнотой. Этовсеты. Женщина в ужасе тянется в карман за телефоном, окончательно трезвеет, набирая номер, и прижимает к уху, каждый гудок перенося с болью в голове. И, наконец, ответ: