— Уже темнеет, — опускает на меня глаза. — Ты знаешь, у тебя электричество отрубили, — молчу. — И воду, — он вздыхает, ведь я, со времени своего пробуждения ни разу не взглянула на него. Мне просто не хочется обременять кого-то, не хочется ощущать себя виноватой перед кем-то. Подавлена. Раздавлена самой собой.
— Засранец спокойно съест весь твой йогурт, так что выбери один, — Дилан не замолкает. Он постоянно говорит. С нашей встречи такое впервые. Он заполняет молчание, уничтожает тишину, и вряд ли это потому, что парень чувствует себя неловко. Для «смущенного» он слишком бодр. Или пытается казаться таким оживленным, в то время как я разлагающийся труп. Тру кожу избитых мною запястий и невольно касаюсь пальцами своей щеки, на которой уже краснеет свежий порез.
— Чем ты себя режешь? — Дилан задает вопросы прямо, не стараясь как-то завуалировать его. В лоб. Без колебаний, поэтому хмурюсь, но головы так и не поднимаю, только вот сильнее прижимаю ладони к низу живота, ощутив, как острие кухонного ножа впивается мне в кожу. Я не успела спрятать его, ведь парень вошел без стука, поэтому пришлось сделать вид, что я поправляю одежду.
ОʼБрайен быстро бросает взгляд на мою шею, прикусив внутреннюю сторону щеки:
— Зачем душишь себя? — молчу в ответ. — А ожоги? Это ведь, — роется в кармане, вынув зажигалку моего отца, которую я выкрала у него, надеясь, что тот прекратит курить. Дилан поднимает и вертит пальцами зажигалку, поэтому смотрю на неё исподлобья, с какой-то печалью в голосе произнося:
— Мой отец делал так.
— Что делал? — парень не высказывает удивления на лице, но это слышно в голосе, ведь ему удалось вытянуть из меня хоть какие-то слова. Я ерзаю на неудобном стуле, отвожу взгляд в сторону и пытаюсь сообразить, как бы корректнее изъяснить свои мысли, ведь людям с трудом удается понимать меня. Именно поэтому чаще всего я остаюсь молчаливой.
— Когда моему отцу плохо, он, — поднимаю обе ладони, чувствуя, какое слабое у меня тело, но пытаюсь жестикулировать. — Он подносит огонь, и ему хорошо… — замолкаю, обессиленно опустив руки. Вот. Опять не вышло понятно объяснить свои мысли. Нормально, чтобы кто-то понял меня, поэтому не удивляюсь молчанию со стороны Дилана, который убирает зажигалку, видя, что я слежу за его движениями, чтобы выяснить в какой карман он её сунул:
— Твой отец вредил себе? — отвлекает вопросом. Поднимаю глаза на парня, но долго не выдерживаю, поэтому вновь опускаю лицо, сильнее прижимая руки к животу, чтобы принести себе намного больше боли, когда лезвие вдавливается в кожу, но недостаточно сильно, чтобы оно вошло внутрь.
— Да, он вредит, но, — моргаю, шепча. — Не думаю, что он делает это осмысленно.
— А ты? — Дилан не отвлекается на котенка, который валяется перед ним на столе, пытаясь добиться внимания. Парень уставился на меня, с каким-то смятением щурится:
— Ты осмысленно это делаешь?
Поднимаю голову, взгляд, смотрю на парня, который молча ждет ответа, и внутри меня начинается противостояние. С одной стороны, это моя тайна. Это мой секрет, моя жизнь. Но с другой — быть может, правда оттолкнет его?
— Мне, — мои губы дрожат в слабой улыбке, которую мне не удается убрать с лица, хотя она здесь совершенно неуместна. — Мне это нравится, — не свожу глаз, следя за выражением лица Дилана. Жду его реакции, но та не следует. Он лишь сильнее хмурится, больше ничего не выдавая, так что чувствую, как мои глаза начинают гореть от вновь скапливающихся слез. Роняю смешок, нервный:
— Мне это необходимо, — я не думаю лгать. Говорю правду, чтобы парень наконец понял, что я такое.
— В этом вся я, — моргаю, нажимая ножом на живот, чтобы заглушить внутреннюю боль, что терзает меня в груди. Дилан опускает взгляд на мои руки, замечая, что я постоянно дергаю ими, будто у меня нервный тик, и вновь смотрит мне в глаза:
— Что у тебя там?
— Ни-ничего, — качаю головой, а моя улыбка становится шире.
— Отдай, — парень протягивает руку, и невольно вонзаю дергаю нож, острием проходясь по коже живота, поэтому открываю рот, борясь с дрожью от приятных ощущений. — Эмили, — Дилан смотрит в глаза, уничтожая меня. — Отдай мне, — видит, что я не поддаюсь, поэтому пытается отвлечь вопросами, а сам привстает, продолжая тянутся ко мне рукой. — Твой отец вредил тебе? — следит за тем, чтобы я не нажимала ножом на живот. Я не моргаю, смотря на него, но всё так же улыбаюсь:
— Нет, — качаю головой. — Он любил меня, — эти слова такие приторные. Будто сладкая, едкая ложь, в которую я так искренне верю. Дилан сглатывает, касаясь своей ладонью моего запястья:
— Он бил тебя? — с каждым его вопросом мое сознание становится туманнее, словно парень набрасывает на меня дымку из сомнений. Я действительно сомневаюсь в своих же словах:
— Нет, — смотрю в ответ, слабо шевеля губами. — Он — хороший человек, — голос звучит так, будто я сама хочу себя убедить в сказанном. ОʼБрайен проникает пальцами под ткань моей кофты, нащупав острый предмет, и я ему не мешаю, ведь сейчас сражаюсь с собой, доказывая правоту своих слов:
— Он, правда, был хороший, он, — запинаюсь, опуская взгляд в стол, и сильнее сжимаю пальцами остриё. Дилан одной рукой берет нож, а другой разжимает мои пальцы, разглядывая красные подтеки на них, и кладет оружие на стол, подальше от меня, а сам собирается поправить мою кофту, ведь я всё ещё не здесь:
— Он был хорошим, — шепчу без улыбки.
Чувствую, как парень проводит холодным пальцем по следу на коже моего живота, внимательно разглядывая его, поэтому возвращаюсь к нему, взглядом упершись в его лоб. Наблюдаю молча за тем, как Дилан трогает мой живот, и не чувствую, что меня вот-вот должно вывернуть наизнанку. Я никак не описываю собственное состояние, полагаясь, что в данный момент вообще не могу этого делать, ведь, кажется, я не в себе. ОʼБрайен поднимает на меня взгляд, врезаясь карими глазами в мои слишком внезапно, поэтому отворачиваю голову, чувствуя, как Дилан начинает поправлять ткань кофты. Когда он убирает руки, я приглаживаю одежду своими, складывая их под грудью, но не поднимаю голову, ведь парень ещё не вернулся в нормальное положение. Он с прежним вниманием осматривает мою шею, медленно поднимая взгляд к порезу на щеке, и меня буквально выворачивает от смятения, когда парень осторожно касается пальцами красной и тонкой полосы на коже, хмурясь:
— У тебя… — сам затыкает себя. Прерывает, поэтому смотрю на него с осторожностью, ожидая его дальнейших действий. Дилан невольно проглатывает ком в горле, большим пальцем надавив на ранку:
— У тебя мягкая кожа, — хмурит брови, будто сам не ожидал от себя такого «замечания», но слова уже сказаны. Произнесены вслух, поэтому я глотаю воздух ртом, а парень резко возвращается, садясь на стул прямо, и откашливается, как ни в чем не бывало, протягивая мне два йогурта:
— Так, — вновь кашляет. — Какой?
Расслабленно смотрю на него, шевеля губами, но выходит ответить не сразу, поэтому шепчу:
— Черничный, — моргаю, чувствуя, как вся тяжесть валится со всего тела к ногам, вытекая из меня подобно воде. Дилан слегка, но естественно улыбается, протянув мне упаковку с ложкой:
— Уже одиннадцать, — сам открывает другой для себя и Засранца. — Ты проспала весь день, — я будто не спала. — Чем думаешь заняться? — парень начинает кормить котенка, который благодарно урчит, продолжая валяться перед ним, вымазываясь в йогурте. Беру свой с черникой, снимая пленку. Делаю всё тихо и медленно, без резких движений, но не потому, что боюсь реакции со стороны Дилана. Я не боюсь ОʼБрайена. Просто мне пока тяжело шевелиться. Парень не задает мне те вопросы, которые мучают меня: где моя мать? Почему я не могу вспомнить сестру? Мой отец — хороший человек?
С грустью ем йогурт, и, думаю, Дилан замечает, поэтому вздыхает, постучав ложкой себе по губам:
— Хочешь, пойдем к Томасу?
— Куда? — моргаю, опомнившись.
— Томас сегодня дежурный в баре, так что остается допоздна, чтобы прибраться, — Дилан кивает на свой телефон. — Он уже мне мозг вынес тем, что его никто не жалеет, так может стоит его морально поддержать? — улыбается. — Убираться-то не нам нужно.