Вполне объяснимое ощущение в груди: я рада. Я чертовски счастлива. Именно в данный момент, в эту секунду, пока сигналы от мозга доходят до сердца в груди безумное счастье не дает вдохнуть как следует и выпустить все те слова, что мне хочется произнести вслух. Но в момент предела моих положительных эмоций чувствую, как в ребрах начинает колоть боль. Моя улыбка не проявляется на лице, она меркнет, ведь брови хмурятся, а с приоткрытых губ слетает лишь непонятный звук. Гласная, описывающая всё мое спутанное состояние. Мое смятение и внезапно ударившую в низ живота обиду. Моргаю, слыша, как Дилан делает два или три шага ко мне, становясь практически впритык, позади, касаясь своим плечом моей спины. Молча изучаю прекрасное, до невозможности красивое лицо матери, которая продолжает широко улыбаться мне. Если бы не события последних дней — вся эта путаница с моим прошлым, проблемы «что есть правда, что ложь», поддельные воспоминания — я бы бросилась ей на шею, обняла настолько крепко, что ей не хватило бы кислорода, а у меня не было бы сил отпустить её. Но сейчас этого нет. Меня не покидает предательское чувство злости и нежелания видеть человека, которого мне не хватало всё это время, с которым я так старалась связаться. Где всё это? Где слезы моей радости? Где теплота в груди? Где вопросы, которые должны литься на неё с моих уст, ведь мне столько всего нужно спросить у неё? Откуда это враждебное равнодушие? Лед. До мурашек. Под кожей.
Женщина сохраняет улыбку на лице, пожимая плечами:
— Как ты здесь, зайка? — с её красных губ слетает короткий смешок. Не злой. Скорее виноватый, и мне охота, чтобы она чувствовала вину передо мной. Мать моргает, видя, что мое лицо не меняется, оставаясь таким же хмурым, обиженным, поэтому откашливается, поднимая взгляд на Дилана:
— Ух-ты, у тебя появился друг? — внутренний барьер. Подсознательно отпираюсь, не желая говорить с ней о Дилане, который продолжает молчать, но меня посещает странная мысль, будто… Будто в данный момент он кричит мне что-то.
— Как тебя зовут? — женщина отпускает ручку чемодана, делая неуверенные шаги к нам, и протягивает руку, чтобы пожать ладонь парню, и я не сдерживаюсь:
— Оставь нас, — моргаю, отводя взгляд от замеревшей на месте матери. Поворачиваю голову, виновато опустив взгляд, и обращаюсь к Дилану. — Можешь, уйти?
Парень не смотрит на меня. Он сверлит уж больно холодным взглядом мою мать. Знаю это его выражение лица — ощущение такое, словно внутри него вот-вот произойдет взрыв, будто что-то давно дремлющее вырвется наружу и к черту разорвет женщину на части. И мне неясно такое его отношение к незнакомому человеку.
— Дилан, — повторяю, и парень резко отводит взгляд в сторону, опуская его в пол. До боли закусывает губу, обходит меня, молча направившись в сторону входной двери. Моя мать поворачивает голову, провожая его взглядом. Не вздрагиваю от громкого дверного хлопка. Женщина не выглядит нервной. Она расслаблена. Она вернулась домой, поэтому чувствует себя спокойно. Вновь смотрит на меня, а я даже не могу отвести от неё взгляд. Мать улыбается, непринужденно начав:
— Как ты?
Мой голос пропадает. Он оставляет меня в самый неподходящий момент, поэтому стискиваю зубы, чуть ли не дрожащими от злости губами шепча:
— Ты лжешь, — не моргаю, чувствуя, как мои глаза начинают болеть.
— Эми… — мать делает шаг ко мне, хмурясь, но я отстраняюсь от её руки, проглатывая комок:
— Ты лгала, — вздох. — И лжешь до сих пор, — руки трясутся, так что прижимаю их к телу, чтобы не выдавать своего пошатнувшегося состояния. — Ты…
— Эмили, — перебивает, выглядя серьезно. — Поэтому я здесь, — вновь повторяет попытку коснуться меня, и на этот раз не отступаю, позволяя её холодным пальцам сжать кожу моего горячего плеча. — Я должна тебе кое-что рассказать.
***
Что он почувствовал?
Он почувствовал разрушение. Внутреннюю стихию. Внутренний огонь, который помог запечатанной в глубине старой боли пробудиться. Вновь напомнить о себе. Но уже не найти покоя, не остановить, не сунуть обратно и после забыть. Нет. Этого уже не будет. Дилан не сможет пропустить всё это через себя опять, спустя почти год.
Он почувствовал конец. Да. Определенно. Его легкие заполнились водой доверху, Дилан пытался сделать вздох, пытался выкарабкаться, но вновь и вновь оказывался на дне давно «забытого». Не хотел когда-либо видеть лицо этой женщины. Не желал даже слышать о ней, ведь простое её упоминание может вывести из себя, способно пошатнуть его «холод», его равнодушие.
Дилан ОʼБрайен встретил женщину, по вине которой его мать свела счеты с жизнью. Нет, проблема куда глубже. Он встретился лицом к лицу с человеком, из-за которого остался без отца, из-за которого мать ушла в долги, из-за которого мировоззрение маленького ребенка в корне переменилось. Мальчишка, познавший, что такое ненависть, дикая злость и «черная» обида. Узнавший, какого это — желать кому-то смерти.
И теперь Дилан будто вновь маленький ребенок. Только что его повторно ранили, а он даже не смог постоять за себя. Ни черта не смог. Сколько игл вонзились ему в шею, когда его взгляд наткнулся на мать Хоуп? Сколько слов соскользнуло с языка? Сколько ударов сердца принесли ему боль, после чего наполненный бурлящей горячей кровью орган прекратил подавать признаков жизни? Дилан подвел сам себя. Его дыхание срывается. Хрипит, быстро шагая прочь от дома Эмили. На хер по темным улицам, дальше, изо всех сил стараясь выбросить из головы образ этой молодой, явно довольной своей жизнью женщины, которая, блять, улыбается. Стоит и «лыбится», понятия не имея, что блестит своими белыми зубами перед тем, чья жизнь была разрушена её вмешательством. Тем, кто питает к ней самую настоящую безумную ненависть. А что ОʼБрайен мог? Закатить истерику? Устроить скандал? Он не мог. И дело не только в том, что всё его тело парализовало. Там была Эмили. Она не должна знать, что её мать — та самая женщина. Дилан не хочет делать ей больно, но в тот же момент чувствует сильное отвращение к себе.
Он полюбил «отпрыска» этой шлюхи.
«Нет», — мотает головой, сворачивая в парк, чтобы затеряться между высокими деревьями, и роется в кармане, вынимая пачку сигарет. Не должен рассуждать таким образом, иначе станет одним из тех мудаков, что каждый день мучают Эмили, хотя её вины здесь нет. ОʼБрайен не может присуждать ей грешки её матери. Это не рационально. Неправильно.
И Дилан только что признался самому себе. Он секунду назад мысленно произнес те слова, что жгли ему глотку.
Полюбил «отпрыска». Звучит отвратительно.
Курит, продолжая с той же скоростью шагать вперед, в темноту по аллее. Пустой, безлюдной. На дворе холод. Где-то вдали слышен шум машин. Дилан отдаляется от городской суеты, уходя вбок, чтобы выйти к берегу. Он делает затяжку: одну, вторую, третью. Терпит внутренний дискомфорт, сражается с самим собой, а ведь парень должен был быть готов. Дилан знал, что мать Эмили вернется. Директор сказал, что она должна повести Хоуп в больницу для дальнейшего лечения. И ОʼБрайен хочет быть рядом. Хочет присутствовать, быть частью этого процесса, чтобы сохранять уверенность в том, что с Эмили ничего не произойдет. Но как это возможно? Теперь, когда его так и рвет изнутри.
Томас чертов Сангстер.
Он нужен. Сейчас.
Набирает номер, выходя к пустой дороге, после которой следует спуск на пляж. Черное небо, черная соленая вода. Черный. Холодный ветер, громкие крики чаек. Гудки бьют с мощной силой по вискам. Давление на хер скачет, мешая привести свои мысли в порядок. Дилан не может совладать с собой. Не может сдержать эмоции, поэтому спускается к каменному пляжу, уже начиная нашептывать имя того, ответа от которого не дожидается. Перенабирает номер. Дилану нужен Томас. Ему нужен его друг. Сейчас. Он нуждается в этом засранце, который постоянно бросается шуточками. Тяжелый вздох — глотает кислород, пытаясь наполнить воздухом свои легкие. Потирает лоб ладонью, пока пальцами другой руки сжимает телефон, прижимая его к уху. По вискам течет пот. ОʼБрайен потерян. Он сам окутывает себя хаосом. Чернота становится темнее. В одежде невыносимо жарко. Снимает рывком бейсболку, скользнув рукой по темным волосам.