— Сержусь.
— Тогда прости меня. Но, по правде говоря, ты тоже виновата.
— Виновата! Я не думала, что ты такой. Бешеный прямо.
— Это ты и жара виноваты, — опять принимаясь крутить рулетку, сказал он. — Сегодня вот у тебя совсем другое лицо, такое же, как бывает, когда ты поешь.
— А какое оно у меня бывает? — улыбаясь спросила Инна.
— Нежное, задумчивое, — он подыскивал слово, — обращенное в себя…
— Наверно, из-за погоды. — Инна отвела глаза. — Погода сегодня хорошая. Я люблю ветер.
— Ветер-то и я люблю… — Он замолчал и опять начал делать отмеры.
— Ты тоже сегодня что-то не такой, как всегда, — сказала Инна, — возбужденный, разговорчивый.
— Это после вчерашней луны. Мне ночью пришла мысль написать пейзаж.
— Слава богу. А то этюдник привез, а почти не работаешь.
— Это все из-за тебя, — полушутливо-полусерьезно сказал Борис. — Из-за тебя не работал, из-за тебя теперь буду работать.
— Почему это?
— Если бы не ты, на меня, может, не так подействовал бы восход луны… А теперь я все время думаю о том, как напишу этот пейзаж. И утром проснулся с этим.
— Скажи пожалуйста! А что же ты хочешь написать?
— Холмы. Небо и холмы.
— Просто холмы?
— Да.
— Под луной?
— Нет. Днем, конечно.
— А что интересного в холмах? — спросила она.
— Ну вот так же, как Иванов, например, — он хотел назвать другого, более близкого и любимого им художника, но решил, что Инне будет понятнее Иванов. — Ты знаешь Александра Иванова? Он тоже писал горы, долины…
— Как Иванов? Ты самоуверен! — Инна с интересом следила за лицом Бориса.
— Не в том смысле. А тоже вот так просто холмы. Ведь у него в пейзажах не только вот этот кусок горы или долины, у него вся земля… Да, вся земля. А в некоторых пейзажах и история. Пространство и время. Понимаешь, он пишет поверхность скалы, а я чувствую всю твердь ее, всю кристаллическую структуру вглубь. Если приложить ухо к его скале, то будет слышно, как где-то в долине стукнула копытом лошадь. Он писал такую-то долину в таком-то году, а я чувствую, как по этой земле проходили римские легионы.
Борис замолчал. Он был смущен неожиданной для него самого длинной речью — никогда, казалось ему, не говорил он так взволнованно. Но Инна, видимо, не слушала его, задумалась.
В раскопе было жарко. Жарко и пыльно пахла земля. Под рейкой осыпалась глина печи. Борис смотрел снизу на погрустневшее почему-то лицо Инны. Рассеянно и задумчиво она смотрела куда-то поверх его головы. Ветер теребил ее волосы и загибал бумагу на планшете, а она машинально разглаживала ее. И он заметил, каким грустным и сразу постаревшим стал ее рот.
— Инна! — окликнул ее Борис. — Ты что?
Она вздрогнула, улыбнулась.
— Так… Смотри-ка! Овцы идут. — Она показала на что-то не видное ему.
Он выглянул из ямы.
По склону холма, обходя раскоп, двигалось большое стадо овец. Коротко мекая, дробно постукивая копытцами по твердой земле, овцы торопливо щипали сухую траву и мелкими трясучими шажками перебегали дальше и дальше. Они шли тесной кучей и терлись друг о друга спутанным грязным мехом. Позади стада шел черный от солнца и земли старик. Поравнявшись с раскопом, старик остановился и, тяжело опершись на высокую палку, стал с вежливым любопытством наблюдать за Борисом и Инной.
— Здравствуй, дед! — вдруг неожиданно весело и озорно крикнула Инна. — Не знаешь, где мои восемнадцать лет? А? Не знаешь? Бедный дед! Не знаешь.
Старик улыбнулся, показал, что не понимает ее, и отошел от раскопа. Покрикивая на овец, что-то сердито и ласково говоря им, он погнал стадо дальше.
— Давай скорее разделаемся с раскопом, — сказала Инна, — и пойдем погуляем. Видишь, — она показала на далекие черные отверстия в склоне холма. — Там, наверно, такие же пещеры, как под нашим лагерем. Пойдем туда.
…Все так же дул сильный ветер и большие белые облака неслись по синему небу. Но у входа в пещеры было тише, жарче пекло солнце — холм не пускал сюда ветер. От черных дыр-входов, придавленных тяжестью холма, к ручью полого спускался откос, поросший колючей, рыжей травой и усеянный крупными и мелкими каменьями и целыми глыбами, отколовшимися от холма. С другой стороны ручья круто уходил вверх склон, поросший лесом.
Они вошли в пещеру. Пол ее был усыпан овечьим пометом. Овцы прятались здесь от жары. После яркого солнечного света внутренность пещеры зияла кромешной темнотой. Лишь сзади ослепительно сиял вход. Скользящий свет тускло освещал неровности стен и выцарапанные пастухами рисунки.