Во время работы руки Бориса всегда были замазаны красками. Он иногда с любопытством рассматривал после работы кожу на руках — сухую, теплую, с забившейся в звездочки пор краской. Он уважал свои руки. Он постыдился бы признаться в этом, но они казались ему красивыми и умными.
8
Утром, после той ночи, явился Иван. Он принес Инне несколько веток шиповника с пахучими розовыми цветами. Иван, смеясь, рассказывал, как он искололся, когда ломал эти ветки, и в доказательство показывал царапины на руках. Потом он догадался, что равновесие в лагере нарушено, и тоже помрачнел. Но долго грустить Иван не мог. Уже на следующий день он смирился и стал прежним Иваном. Опять на его лице, когда он смотрел на Инну, появлялась восторженная улыбка, опять беззаботно уходил он в свои любимые походы и возвращался с полной сумкой черепков и с цветами для нее.
У Бориса смирение проходило труднее. «Ведь Инна мне не жена, не возлюбленная, — убеждал он себя, — не клялась мне в верности, да и старше меня намного…» Но самоубеждения эти не помогали, и он не мог без злобы смотреть на Григория и не мог свободно держаться с Инной. В том, как Григорий во время зарядки — он тоже стал делать зарядку — махал руками, как резко отставлял ноги, в том, как делал распоряжения по работе, как обращался к Инне, будто имел права на нее, — во всем чудилась Борису издевка и презрительное: иначе мол, не могло и быть, юноша. Борис грубил Григорию, а потом ругал себя за это: «Дурак, ведь он только смеется над тобой. Дурак ты, дурак». И вдруг начинал сомневаться: «Да, может, он и не думает издеваться. Он ведь ничего не знает. Не могла ему Инна рассказать. Все это моя дурацкая мнительность. Но, с другой стороны, — думал Борис, — мне и его самодовольства достаточно. Противная самодовольная рожа!»
Даже с Инной, вроде бы обидчицей его, Борису было легче. Он чувствовал ее смущение, и это помогало ему держаться с ней холодно и спокойно. Оставаясь наедине с Борисом, Инна настойчиво пыталась заговаривать, но он молчал или отвечал односложно, и тогда Инна начинала говорить с ним дерзко, вызывающе.
По-прежнему они вдвоем ходили за водой. Но теперь Борис, не дожидаясь ее, с двумя полными ведрами уходил от источника вверх по тропинке, и Инна со своим бидоном еле поспевала за ним. Борис втаскивал ведра на холм, почти не отдыхая. Он шел легко и упруго, но руки, плечи и спина немели от этой легкости. Он чувствовал на спине взгляд Инны.
А природа вокруг оставалась все та же. Таким же светоносным было небо, спокойными — холмы, освежающими — вечера и ночи. И такой ничтожной была рядом с ними обида и злоба Бориса. Прошло несколько дней, и Борис почувствовал непреодолимую потребность снова обрести цельность и ясность, вернуть ту проницательность, ту слитность с природой, какую он испытывал так недавно. «Хватит, — решил он, — повалял дурака, и хватит. Буду работать».
И Борис принялся работать. Он использовал каждую свободную минуту: в самую жару, в обеденный перерыв и после раскопок до сумерек, в свободные дни и урывками во время рабочего дня.
Борис настойчиво искал в натуре образ, уже как бы сложившийся в его голове, образ, который лучше всего выразил бы то, что он открыл для себя в этих холмах. Видение — это уже творчество, требующее большого напряжения. Как всякий художник, в начале осуществления своего замысла он неясно еще представлял, что и как он должен сделать. Борис писал много этюдов, делал много зарисовок в альбоме, но все это было подготовкой к основной работе, изучением с кистью и карандашом в руках. Он устраивался то вблизи лагеря, ниже его по склону, то уходил дальше по табачному полю к гребню холма.
С мыска на склоне, ниже лагеря, открывался вид на круто подымавшуюся громаду холма, высоко закрывавшего горизонт, с маленькими, легкими палатками на нем, иногда с фигурками людей у раскопов, на плавные, набегающие друг на друга линии его отрогов и на яркую полосу близкого неба сразу за срезом холма. Бориса здесь поражали силуэт холма, его мощная масса, ощущение силы природы, воздвигнувшей этот холм; он был уверен, что и через изображение на холсте даже части одного этого холма он сможет передать ощущение вечности и мощи и дать почувствовать жизнь других холмов, скрытых за ним. Но в этом мотиве не было пространства, а Борис любил в пейзажах широкие, ясные дали, дали как явление, как лавину света и воздуха. Поэтому его привлекал и вид, открывающийся с гребня холма, от виноградника на волнистую до самого горизонта равнину. Широкий простор, раздолье, веселье природы наполняли душу Бориса восторгом. Плавные кривые холмов, как бы равномерными взмахами слева и справа набегая друг на друга, рождали ощущение дали и глубины…