- Я и стоя послушаю.
- Перед Кирькой навытяжку! А тут без него разговор. Он свое сказал. Утешил. Чужое. Свое не нашел. Да силенок маловато тебя оторвать.
- Сама оторвалась.
- Теперь далеко не видать. Война застит... А домой прийти хорошо. Если бы к жепе. Да не на эту минутку...
Катюшку Стремнову потом позовешь. В дом их нельзя же.
Он нарезал колбасы на газете. Открыл бутылку, поставил стакан и кружку.
- Зачем она тебе? - спросила про Катю.
- Спасибо сказать за письмо. Мимо бы тебя, да на нее тогда глянуть. Угадать. Счастье Федору... Не сядешь? - почти крикнул он.
- Нет!
Он вдруг все смахнул со стола в угол. Зазвенело стекло с железом. Сел.
- Не пожалел бутылочку.
- Я ее жалел, когда с тобой жил.
- Видишь, как порознь-то хорошо. И не жалеешь.
- Я тогда в лагере сказал себе: "За разок взглянуть на тебя не побоюсь смерти". И наговорил: привели бы нас на свидание. На одну скамеечку. Да вот когда взглянул...
Он посмотрел, как она стояла у печи, держа за спиной руки. Все простенькое на ней, и в простеньком дышала ее красота. Затихла вдруг. Но вот чуть повела глазами на Митю, и едва уловимая усмешка презрела его.
- Тебе взглянуть. А меня в историю впутать,- голос был спокойным: отошло, перегорело, по не забывалось.
Она следила еще, как Митя глядел, мучительно вызывая в ней другой ответ, не признавая безнадежности своего желания.
- Так ведь и ты когда-то разок взглянула, да и пошла, не побоялась.
- Разговор этот давно кончен. Там, у колючки. Помнишь, как погрозил убить. Ты и убил все.
- Нет, не кончен разговор наш. Приговор судьбы, и война не помилует. Знать, тяжелое дело. А по нему и срок долгий, если не к стенке кому-то из нас.
- Митя, молю тебя, отстань. Твоей не буду. Не пересилишь. Зря только биться. И я не пересилю. Кирю люблю.
- Что делать? Переступи, или пропаду,- не смиряя свое, с отчаянием, как в последней мольбе, сказал он.
- Что ж выйдет-то? Много у всех желаний. А жертвовать кто?
Митя посмотрел на нее тягуче, с хмурой печалью и отвернулся.
- Вот и взглянул разок,- проговорил он.- Не взял и добром. Змея ты холодная. А женою была. Не выпытывал Кирька, как целовал тебя? Как же так, любить и не помутнеть: что было самое первое свиданьице с другим, А я мутнел: а вдруг у тебя с кем-то ночка загадана.
- Ревностью себя разжигал. Хуже вина.
- Значит, было что разжигать. Я за разок взглянуть на тебя позора и смерти не побоялся. А даром-то любить такую кто откажется!
- Так ведь и я не побоялась.
- Про Кирьку разговор!
- И он не боялся. Его с собой не равняй. Твоя жизнь с отчаяния тебе и полушки не стоила.
- Отчаяние-то от тебя пошло. Да не будем судить.
На двух судах судили меня. А жду твоего суда,
- Вон какой суд подходит. Страшно!
Она пошла из избы. Он нагнал ее в сенях. Тяжело дышал.
- Я тебя за измену пощадил, а ты за любовь казнишь.
- Мне твоя любовь хуже казни.
Ревность какой-то красной мгновенной мутью ослепила его. Он сорвал серп со стены. Затих, зажал его в руке.
Феня подошла ближе и наткнулась бедром на зубреное жало. Раскрыла кофту от шеи и до груди, как лозу обнажила со свежо холодевшей влагой.
- Пори!
И Митю поразила улыбка с красотою, и мукой, и ненавистью, и силой, которую она подняла в себе. Чтоб так улыбнуться несразимо... Он отступил.
- Вот же какую любовь в тебе искал. Открылась!
- Ян тебя так любила.
- А мне кроху... Тяжело без родного,- медленно проговорил он.
- А родному грозил. Понял!
Он швырнул серп, который с визгом ударился об обруч на кадке,- мерцнули искры.
- Постой,- сказала Феия, когда Митя собрался и вышел.- Не пропади. Не ко мне, к другой приди со счастьем.
Она на крыльце поцеловала его. Видели люди. А она и не боялась: пожалела, чтоб не пропал человек, с которым ломала ее одна судьба.
Ночью в избу Фени явился Новосельцев, в кепке и в сатиновой рубахе. Не подлаживался под войну. Даже наган припрятал. Лежал в кармане укромно, но с полным зарядом.
- Привет тебе от Кирьяна.
- Заходи же, Ваня,- обрадовалась она.
Он зашел в избу.
- Свет не тревожь. Так видно... Мимо станции он с дивизией проходил. В бой. Забежал ко мне. Посуровел и поиссох лицом, не узнаешь.- Он не сказал, что после кровопролитных боев на Березине и Днепре дивизия вышла из окружения и была отведена для пополнения в тыл - стояла в здешних лесах во втором эшелоне фронта, а вчера тронулась к месту сосредоточения-в сторону Ельни.- Просил поцеловать тебя. Такое мне доверие.
Он крепко взял ее за плечи. Поцеловал в открыто улыбнувшиеся губы.
- И записка от него.
Феня развернула бумажку. Первая весточка от Кири, Феня!
Рожь ты моя. Рядом прошел. А свернуть нельзя. Даже виделась ты мне, твои глаза - две березы зеленые, и как заря над ними, твой платок. Провожала долго до встречи далекой..."
Она со слезами улыбнулась и убрала записку за кофту.
- Не зная его, за слова бы такие полюбила.
- Одну я просьбу исполнил. А вторая - особая,- он не договорил и достал из кармана повестку.- Тебе.
- На фронт! - удивилась Феня.
- Пока пойдешь со мной. Собери в дорогу себе чтонибудь.
Новосельцев ждал, когда она соберется. Крепко закрыл окна. Митину закуску завернул: пригодится в дороге.
- Митя был. Стремновы мне говорили. На чем же порешили? - спросил Новосельцев.
- Порешит война,- ответила Феня из горницы.
- Такую ей власть давать. Мы с ней порешим.
Феня вышла с узелком. В платке и стеганой душегрейке.
- Быстро ты... В такой любви выстояла, и в деле выстоишь. Имел это в виду, когда человека выбирал. Что не спросишь куда?
- Куда не надо, не заведешь.
- Тогда пошли!
Они вышли и сразу же за двором скрылись в лесу.
Таил он от дорог свое тревожное, темное и опасное среди ягодных тропок, по которым пойдут скоро люди с оружием - партизаны, как грозно назовутся они одним именем. На случай, по приказу райкома, уже готовил секретно людей Новосельцев.
Феня оглянулась. За лугом туманился хутор. Сколько прожито горького и счастливого, но было одно чувство:
оставалось в непогубимой любви к родному, что было сейчас самым дорогим для нее, как тот заветный бережок у тихой воды: "Киря, перевези".
Остановился и Новосельцев. Видел темный красивый силуэт Фени перед черемуховым туманом. Там оставалось прошлое ради нового, но тяжелого, что ждало ее.
Где-то в избе слышалась песня. Кого-то провожали.
Он, да ты, калинушка,
Ой, да ты, малинушка.
Брезжило из какого-то окошка тихо, светало красотой.
Он, да ты не стой, не стой
На горе крутой,
Феня взглянула на свою избу и, если бы не отвернулась, увидела бы, как что-то бледное мелькнуло в окне.
Павел Ловягин второй день скрывался в подполе. Пока не было дома хозяйки, проник в избу и вышел сейчас.
Пожирал хлеб и слизывал с половиц разлитое вино.
Удар в затылок оглушил его.
Очнулся он с ломотой в голове и с трудом повернулся: ноги и руки связаны,- увидел человека... На лице его какая-то тряпица белая. Он стоял у буфета и быстро убирал в карманы куски хлеба. Взял с лавки топор и подошел к поверженному.
- Кто таков? Ну, живо, а то порешу!
Холодное лезо топора тяжело подавило на темя. И вдруг отстало. С ужасом посмотрел Ловягин на занесенный топор.
"Неужто! - и топор отшатнуло. - А похож. Вылитый. Уж не Пашенька ли так возрос? Стало быть жив батюшка-то -Антон Романович. Он-то адресок в эту яму дал - жигаревскую, а? Не забыл своего, значит.. Зачем пожаловал?
- Развяжи!
- В дядюшку Викентия горячий. Тише!..
За хутором они бродом перешли Угру и скрылись в олешнике. Шли к болоту, след в след, как волки.
Болото простиралось в желтой мгле, и скрипело, и свистело, и булькало-захлебывалось от ночных перекликов птиц.
Шедший сзади снял с лица холстинку и поглядел вокруг... Давно не появлялся у этих прорв Желавнн Астафий.