Прошел к своей баньке, замаскированной нарубленным олешником - вроде бы заросли. Подергал дверь.
Дверь приоткрылась, показалось забородевшее лино Никиты.
- А где же наши? - спросил Кирьяи.
Никита выскочил, рассказал и показал, куда кто девался: отец ушел косить под Угру, а мать в госпиталь к Катюшке уехала - вон за тот жулевский лесок.
- Федору черниц повезла в горлачику. А я тут, с отцом твоим на одной усадьбе. Теперь дружки - держись.
По лесу всякие бродют. Заходи. Лещом угощу.
- Долго косточки его изучать. В другой раз. Спасибо.
- Да ты ж погоди!
Никита вынес вяленую рыбу. Завернул в лопушнный лист, присказал:
- На голодный желудок целиком проскочит.
- Какой же это лещ? Подлещик, - уточнил Кирьян.
- Лещ! А от страха сжался. Бомбят по речке-то.
Теперь и варить не надо. Без дров кипит. Бери ложку и хлебай горячее прямо из омута. Да, знать, надоело рыбное-то. Тут намедни один курятиной хотел разговеться. Между ног ее ухватил, курочку. Выкрутилась.
А чей-то глазок как на карточку его - мигом, да ночью слеповато.Никита притаенно шепнул:- Митька будто бы.
- Что ж не обогнал с горячего-то? И поглядел бы как следует, поближе, раз слеповатый ты стал.
- Тут вот говорят, мешком накрывают, чтоб особо не разглядывали. И ножиком - раз. Так бы собраться да туда, где они ходют. И самих в мешок да вон куданибудь на осину, пока не сопреет и кости не вывалются.
- Закрывайся как следует в баньке-то. А что такое, ори.
Никита отвернулся, сказал:
- Им такие не нужны. И взять нечего. Это вот как совсем придут ежели, вот тогда поорешь за хлевом.
- Потопал я, дядя Никита.
- А по кусточкам прикидывай.
- Спасибо за пескаря.
Никита остановил его.
- Это что ж такое языком ты плетешь? Пришел сосед, а я ему пескаря на зуб. Посмеялся, значит. Это ж лещ. Усох малость. Слышал сам, как усыхали. Выйдешь, а на веревке-то есть совсем усохли, одни жабры висят. Изучал я эту усушку. Ночью вышел и патрулем хожу. Чую вдруг, за ногу и взяло. Держит и кусает. Вот тут горячее и пригодилось. Насилу ушел.
- Кто же это?
- Что же, у меня еще и на пятках глаза? Этими-то глядеть не на что.
Кирьян скрылся в олешниках. Мокли купыри, как будто первый снег таял и капал, роса поблескивала наледью.
Коромыслом спускалась от жигаревского двора тропка к мосткам. Запустилась вода розоватым стрелолистом-темнела со дна... Вот сейчас распрямится на мостках Феня, поправит платок, улыбнется - зубы кувшинкой белой.
Раннее утро растепливалось в некосях с рогожистыми снопами порыжелых таволг и еще сиренево цветущей мяты. Травы иззубрились колосьями, клонились взмахами - будто атакой вставали и падали.
Никанор положил косу на куст и сел перекусить. Отрезал ломоть хлеба и кусок колбасы. Три круга такой колбасы, пахнущей баранинкой копченой, и еще каску сахара принес вчера - паек: помогал возить раненых да косьбой подкармливал госпитальных лошаденок.
Неспешливо закусил, поглядывая на косу; источилась, от пятки впадина горлом - захлебывалась травой, из последних сил резала.
"Скосить бы нам лихо, милка, а там и в ножик сгодишься. Все при деле, ботиночки починить, лозы нарезать - корзину сплести. Чего и споем, вспомним.
Согласна? И мне на вольном лугу не лень. Да камень подкатил в нашу с тобой травку. Людей погребло и помяло. Так-то лужки да пашенки достаются. Веками собирали-да неужто за лето в прах!"-отвинтил пробку баклажки - из горловинки дыхнула родница прохладой.
Солдат свернул на покос.
Никанор поднялся: "Никак, малый!.." Он! В чистых сапогах, в новой гимнастерке. На голове лихая пилотка.
Шаг быстрый, и плечи с силой, вольные.
Сели под сосною. Никанор - на распущенный побегами березовый пенек. Кирьян на ворошек теплой скошенной травы - привалился к сосне. Глянул вверх. А там зеленый свет, из капли смолистой искры искрятся. Вот погасло, пропало: видать, отошло, а что-то ждалось.
Блеснуло в другом месте. И снова отошло.
- Есть будешь?- спросил Никанор.
- Спасибо.
- Ну, посмотрел, какая война?
- Да тех, кто ее затевает, вон в хлев да под топор, и голову за волосы выбросить.
- Людей не спрашивают... Что делать? К нашим кочкам подперло.
- Гляжу, еще косой узоры выводишь.
- Лошаденкам. Самое безотказное. Дай ей травки, и повезла. Сейчас малость поутихло, а то обозам - конца не было. С матерью на дню по сто, по двести человек вывозили. Полон лес - земли не видать. Кричат, бабы воют. Смоленск пожаром. Небеса гремят. Куда деваться?
- Можно на Урал, папаня. Там тихо, и земля богатая. Вся наша. Вон ее сколько! С матерью бы. А тут разберемся - кому на меже лежать.
- Не спеши. Время тяжело. Миром разделим. По горстке возьмем - беду разнесем. Век мой на этой земле маковкой клониться. Слава богу, и дети вольные выросли, ржаным куском вскормлены, молоком из горлача вспоены, да за окном всякая зелень, а за двором - лесная ягода, и с грибов приварок. Все от земли. Диво!
Чует, как жалеют ее. За любовь и одаряет. Что ж, когда ее жгут и топчут! С какими глазами по свету идти?
- Передовые, может, здесь пройдут - полем да погребами. Если немец сюда прорвет, уходи с народом, папаня. Живы будем-стренемся на родном. Бугор-то останется. Из Сибири придем и вернем.
- Кровью зальемся, так-то хаживать.
- В хлеву страшнее. Скотинку-то как режут?
-Закури,-сказал Никанор.-Табачком на ветер.
Скошенную траву затамливало сладким паром: клевер пробуждался от росы, да венком полегшие кашки, влажные, теплые, вяли в тихом сне.
- А Феньку у железного моста видели, на песочке,- сказал Никанор хмуровато: тошно было вспоминать летошнее, блудящее и помороченное, а для сына - вон там, за лужком, где алела платком рябина, словно брела " желтом дурмане багульном, опустив голову.
Кнрьян свернул цигарку из отцовской махорки. Затрещало - мигнул пламень по бумажке. С опаской отвел подальше. Долго что-то сипело, потом треснуло, как из фитиля.
- С динамитом, что ль?
- Может, что и попало с пылью,-ответил Ннкаиор.
- Бродом сюда переходил. Вчера окунался после занятий, вроде ничего, а сегодня студено. Чего-то прежде не замечал, чтоб за одну ночь остывало сразу так, словно со льда окатило.
- Оно и в избе все лето из подпола, как от болота, тянуло. Весна поздняя. Не согрелось. Встречай зиму рано. Без хлеба вот... Что командиры-то говорят? Тронется он?
- Ему пятиться нельзя и нам. Тут самая середка - ходун.
- Беда, а лихо впереди.
- Смотри, папаня.
- С Федором повидайся. Плох наш Федор.
Поднялся Никанор. Задел косье и вдруг обернулся.
Коса сорвалась - провалилась в куст шорохом.
- Напугала,нечистая!
- Или бывает что? Пугаешься-то?
- Ты свое гляди. Свое знай. В эти дела разные не лезь. А что коса упала, так не порезала. Поезжай к Федору. И мать пока там.
- Да будто отгоняешь,- с обидой сказал Кирьян.
- А что тут глядеть? Глядеть тут нечего. Затишье.
Говорят, что к осени будет.
- Все ты про стратегию, папаня.
- И другое сказал. И еще скажу на дорожку. Когда бог даст, свидимся. Людям беда, а нам еще и своя.
Твое летошнее с Фенькой. Совестно, как бы это я, примерно, в молодые лета чужую бабу отбивал. У ей же муж. Да и что это за баба, если она таким стыдом забавляется. Песенку тебе Анфнса спела. А как ты товарищам ответил, кто она тебе и кем ты ей довоАИШЬСЯ?
- До того ли, папаня!
- И про стратегию плохо и про свое тошно. А меня со своего духа, сынок, война не сшибает. Честь и есть честь. Или она только на флагах где, а в хате ее нет? Горько плачут потом. Позволять себе нельзя, чего не позволено - вроде как жрать сметану украдкой.
- Перестань, папаня!- с укором сказал Кирьян.
- А Митьку в одиночку стерегись.
Скрылся Кирьян за старой гарью. Из согретой, заугленной земли выпаривалась влага - тек мутно воздух по заревым плесам иван-чая. Глянцевитые листья лопушистых кустов берез вспыхивали зеленью и гасли. На следу встряхнулся зверобой цветасто-желтой метелкой.