Глядеть на Катю: солдат совсем молоденький, в широкой гимнастерке, в сапогах, а лицо девичье - нежит, да, как цветок вьюнка рядом с пыльной дорогой, вдруг напомнит в пути о далекой сторонке, горючий.
Из-под пилотки отливают волосы ячменными выспевшими колосьями.
Вешним звонким жаворонком летать бы ее годикам на талый точок, а уже схоронила сына и под стожком одиноким, отдаваясь слезам, прощалась с Феденькой.
Закатывался и меркнул последним всплеском ее несчастливый день, долгий, бесконечный, да будто бы и остановился в свинцовых отблесках, как в просвете отдаленном под тучами вьется что-то из недр, собираясь в невообразимое, и птицы летят, гонимые предчувствием.
Она вышла из-за куста навстречу брату. Хотела улыбнуться: ну, зачем его-то жалью мучить - и отвернулась.
- Такая-то оиа, жизнь, сестренка. А вытягивать надо.
Никуда не денешься, как с земли.
- Ты о своем думай, Кпря. Свое береги. Ну, уродилась полынь - черемухой не станет. Я и не серчаю. Да горько-то уж больно!
- Где сладко-то?
- Я не ищу. Только вот откуда эта дорога? С чужой стороны бродом да полем живо Ванятку свезла и Федора свалила.
- Как же с ним допустили?-глуховато спросил Кирьян.
- Как, говорит, я перед тобой без йог.
Зеленая влага перелилась в ее глазах.
- Потерпи, сестричка. Потерпи. Эту беду отпихнем.
А нс отпихнем... Никто не спасет, и слезы не помогут.
Ну, потерпи.
"Потерплю",- подумала Катя и представила вдали цветущий клеверами луг и свое заглохшим проваленным местом.
Долго ли, горько, а попрощались.
На то.рке из трех сплоченных бревиец Кирьян переплыл на ту сторону. Прич.алил торок, воткнул шест в дно.
Помахал сестре и скрылся.
Ушел братушка, может, никогда не вернется. Сколько горького от судьбы на одно сердца! А кому-то и ничего, тихо и хорошо в далеком, и разберись, за что спрашивается с человека: разве не по-людски жила или что-то решила непозволенное?
"Как надо было? Как?"-спросила Катя и безнадежно задумалась.
Шест у торка склонился - бросило его из воды, а торок тронулся и закружился, стремнина пон-есла его. Не остановить: где-то заторнется само у негаданного.
Она прилегла на ракушник. Высоко родилось о-блако вишневым цветом, и Катя подумала, что она в той дали, глядит оттуда на землю, и что бы ни случилось, душа ее свободна, вон там за отошедшим облаком, в глубине чистой, ее душа. Боже, ее душа там в той дали-вот она просияла следом серебряным.
"Вот, вот, я там. Я там. Ах, хорошо! И ты со мной,
Феденька, милый. Ты со мной, милый".
Поднялась. Зачерпнула рукой водицы из родника под берегом. Слезы смыла.
Что-то мелькнуло за кустом и схоронилось. Колышется... Так это же гимнастерка на ветке: сушить повесила.
Еще что-то выглянуло, как бывает в лесу на закате: тень от идущего то провалится, то вскинется по деревьям.
Шел человек на той стороне. Лицо в бинтах. Вдруг он заметил ее. Закрылся рукой и дальше пошел.
Кнрьян остановился у частого березняка на отроге, отделенном от леса лощиной.
Тонкие стволы потоплены в дымном мареве.
За деревцами фуражка показалась: Стройков ждал его с новостями.
Кирьян пригнулся - чуть слышно вспорхнула ветка.
"Ишь идет - и листик не уронит",- заметил Строиков, как Кирьян бережно отгребал листву перед собой.
Стройков сидел в траве на прогалине, в накинутом на плечи защитного цвета ватнике. Лицо, каленное зноем, свежо вымыто с душистым мыльцем в реке. Не расставался с бережком, по которому шла дорога в два конца:
на передовые, в далекий и близкий тыл, а его передовая пока посередке.
Они свернули по цигарке.
- Табачку маловато,-сказал Стройков.-А когда маловато, еще подавай.
- Всего вволю, и жизнь надоест.
- Табачок исключение... Ну, что народ говорит?
- А так слышал: не зачерпнет немец на нашем колодце. Веревку ему под Смоленском покоротили, а у колодца и дна нет.
Стройков склонил голову.
- Когда из гада всю кровь выпустим? Как улов?
Кирьян повернулся на бок. Вытащил из кармана леща.
- А та рыбка? Осторожная?- спросил Стройков.
- На пуганое не пойдет.
- Погоди. А то с соскоку, бывает, и в своей избе вместо двери-в стену лбом. И стена гудит, и на лбу шишка. Пойдет: жрать надо. Голодная, стерва. Ждал жратвы скорой летом, а вот и осень скребется. Вон и Никите кажется. Лещи в сенях усохли. Не говорил? Решил он эту усушку изучить. Ночью караулил. Да за перемет зацепился. А с испуга подумал, что его за ноги хватают и связывают. До самой комендатуры бежал. На перемете, он у него из колючей проволоки, на крючках целый воз хвороста приволок. На растопку к холодам заготовку сдал. Посоленные лещики в кадке у него голодного часа ожидали. Усохли. Чуть осталось. Видели человека. Лицо в бинтах. А таких, в бинтах, теперь тысячи... Что отец говорил?
- Отец зря болтать не любит. Митькой стращал.
- Митька-то на фронте?
- Говорить мне чего-то не совсем ладно. Не по душе.
- Рыбку жалко?
- Никита слух передал. Будто бы видели его. Курочку потащил.
Не такого слуха ждал Стройков. Рукою огреб леща в траве, понюхал, плавничок выломал. Пожевал соленые косточки.
- Помнишь летошнее, когда Митька в вашей избе на тебя ружье наставил: убить хотел за гульбу твою с Фенькой. И как бывает в горячке, чего-то не заметили.
Я Митьку свалил. Отец твои взял с лавки ружье его. Тот, на полу у стены, голову приподнял, почуял: сейчас его, как собаку. Отец патрон из ружья выбросил. Его суд.
Ружье было записано как незаряженное. Хотя свидетель уверял, что было заряжено, и получилось, что Митька, перед тем как войти в избу, патроны выбросил и убийство не замышлял. А это совсем другое дело. Объясни мне его чувство. Митькипо. Можешь? Какое-то движение в душе? Или не было? По помраченному ничего не прошло? Что-то же тронулось?
- Долго гадать.
- В тот момент когда твой отец патрон выбросил, Митька своей низостью пал. Не добром воскрес, а пал. Осталась одна страсть его к Феньке, огонь его глухой. Тебе что, слух не по душе? - спросил Стройков.
- Исподтишка как бы на него завожу.
- Интересно получается. Вроде виноват, что ли, перед ним? Почему такое чувство?
- Правды не знаем.
- Ты сказал, что слышал. А вот не сказал бы, а он натворит. Не шутим.
Стройков поднялся. Достал из-за пазухи пистолет, вложил в кобуру под ватником. Не спеша, по-бывалому, покрепче затянулся своим старым милицейским ремнем.
Надвинул фуражку пониже.
- Ладно. И на этом спасибо... К нам в охрану не хочешь? Улажу.
- Под мост?
- А чего? Пули не свистят. Еда горячая, суп каждый день. Когда и в "подкидного" на бревне.
- Да нет. На деньги не играю, а на щелчки боюсь.
Раз сыграл с пастухом. Пятьдесят щелчков мне влепил.
А вечером пришел к отцу и говорит: "Давай мне свои сапоги, Матвеич, за труды: я твоего сына в карты играть отучаю. Не жалей. А то и корову со двора сведет, такой он у тебя в карты азартный".
Стройков усмехнулся с грустью.
- Любёнка-то не вспоминается?
- Так мы с ней еще загоди местечко облюбовали.
-- Это где ж такое?
- А в малиннике на ясной звездочке.
- Далековато.
Стройков взял из травы леща, завернул в газету.
- Дементия Федоровича угостишь. А милёны любят, когда о них вспоминают, особенно если со вздохами, цена еще выше. Живы будем - не помрем. В долгу не останется. А про наше - молчок.
Распрощались и вышли из березняка: Кирьян-через лощину к дороге в полк, а Стройков постоял, подумал: цеплялось что-то, да не туда тянуло.
"Неужто и впрямь Митька? Другой жизни захотел!
Ведь там Желавин ожидает,- шел по берегу и раздумывал Стройков.- Что ж, к чему-то начало",
ГЛАВА IV
Феня лежала под шинелью - на снопах в шалаше.