Беседа, казалось, уже и не к делу пошла. Но будто в тот час что-то уже вызывало из нее.
- Чего-то Катюшка меня спрашивала?-вставая с хвороста, осведомился Стройкой.
Встал и Никанор, подумал.
- Не знаю.
- К Глафире чего-то прибегала?
Стройков ждал Катю за палатпзмн п землянками госпиталя. Сидел на плоском камне. Напротив другой камень-валун в полыни - иссечен дождями веков, рябит.
От потоптанной травы пахло махоркой: раненые приходили сюда покурить, посмотреть на три стороны, а четвертая за спиной - близкая, белая, сестричкой, да немилая болью и могилами - земля шинелью сырой укрыла братьев.
Подбежала Катя в накинутом поверх халата плащике. Подала руку Стройкову. Села, подкосила на валун колени.
- Был у Федора. Спит. Не стал беспокоить. С лица светлый, чистый,вздохнул Стройков.- Что сказать хотела?
Катя молча глядела на него.
- Ты чего? - удивился Стройков.
- Да так... Опять Митю нарядили.
- Удивляюсь. Объясни мне, каким ты сердцем жалеешь? Так ведь и гада можно пожалеть. Или знаешь что?
- Вот письмо его с фронта.
Катя достала из-за плащика треугольник бумажный.
Стройков протянул руку.
- Можно?
Развернул письмо. Укрывшись, посветил фонариком...
Вон заметались буквы.
"Катя!
Слышал про Федора. Поклон мой ему.
Совестно перед тобой. Да ты знаешь. Натворил я лежачий.
Хочу новой жизнью жить, а старая чтоб сгорела в этом огне. Да не сгорит - нагонит. Поля такого нет, ку.
да бы уйти. И от мертвого останется... Зовут! Хоть бы под камнем с землею стереться!.."
Будто Митькин голос на душе крикнул.
"Неужели натворил, кошмаром хворает?" - Стройков погасил фонарик и раскрылся.
- Впору на площадь да на колени. А то и рядом, под забор, куда пониже. Возьми письмо,- Стройков положил письмо на камень.- Что-то натворил. И признаться страшно, хочет жизни новой. Одна дается. Как слезу упавшую, на глаза не вернешь.
Стройков было уж и поднялся, посмотрел в глаза Кати и снова сел.
- Что-то еще хотела сказать. Говори.
Еще и не отболело с сердца, пекло, подходило близко с далекой границы, гудит на земле, не перестает с той поры, как войною рассвет вдруг покрасился, и в комнатке гость у окна стоял. Ванятка все снится, сынок, будто у магазина с сумочкой он стоит, мамку ждет.
Слезами залились глаза Кати. Наплакалась, повздыхала.
- Говорят, родное всю жизнь снится, живет в душе до конца. Хоть так... Да к душе-то стерва прицепилась.
Тот гость ночной, лазутчик немецкий, барина сынок с ножом за голенищем.
- Кто?!
- Павел Ловягин.
Вот что в беседе стучало в разные окошки, и нашло.
Стройков встал, будто вдруг испугался.
- Это где же, у границы? У тебя в комнатке?.. А как попал?
- И я думала. Как же это, на такой границе, ведь тысячи верст, и ко мне угодил? Еще и из тех лет заявился, когда меня и на свете не было?.. Вот и послушайте.
Сказал мне Федор, чтоб я зашла домой... Здесь, здесь, третьего дня. И все письма и карточки спрятала. Пришла я домой. Письма собрала, карточки завернула и ворю мамане: "Еще какие письма где не остались?"
"Все тут. Все сберегла. А одно словно ветром сдуло".
Сдуло так сдуло. А она и говорит: "Все тогда обыскала.
И отец не брал, и Киря. И чего там? Кому понадобилось? Небось тот рыбак насадку какую завернул". Завернул так завернул. Маманя и говорит: "С лица на Митьку походит..." Так и всполыхнуло: "Он... он... он!"
- Когда же заходил? - спросил Стройков.
- А за неделю, как война началась, маманя сказала.
- Ты кому-нибудь рассказывала об этом?
- Нет. Сказать-то страшно.
- И Федору ничего?
- Зачем ему.
- И молчи. Никому ни слова. Я велел. Я и отвечу, если что. А ты молчи,Стройков сдавил руку Кати.- Никому!
ГЛАВА V
Еще в жаркие дни июля наши войска наступлением и районе Рогачев Жлобин и ударами от Рославля в направлении Днепра пытались вызволить Смоленск, но попытки не увенчались успехом, и к началу августа дивизии, окруженные западнее Ельни, распавшись на отдельные группы, бились в боях по деревенькам: прорывались на восток и на север, где была надежда болотистыми лесами выйти к своим.
По оврагу Митя бежал. А вслед из пулеметов и пушек били танки, ползли по краю, заглядывали фарами в овражную могилу, где, оглушенные н ослепленные, еще метались живые.
А Митя ушел, брел со своими по высокой осоке, по истоптанной ржи. Пошатывало сном и голодом, жажда мучила. Думалось, и конец: отдали землю, разбито все.
Куда же теперь? Где и как жить-то? Прибавил шагу, Политрук шел рядом, отставал и нагонял.
- Ты Жигарев? - спросил вдруг он.
- Да.
- Как здесь оказался?
- А из-под Починка,- ответил Митя.
- Ты же в тюрьме сидел. И председателя, говорят, убил?
Митю как холодной водой окатило: и про сон и про голод забыл.
- Я не убивал.
Ручей остановил всех. Ползали по журчистой водице, пили из-под камней холодных. А потом свалились по кустам.
Полптрук опять пристал к Мите.
- Могет, ты от немцев?
- Отстань. И я жить хочу.
Отползло с шорохом, отдалилась угроза, залило сном глаза.
В этой ночи показалась Мите изба Дарьи Малаховой голубьш медальоном. Где-то уже близко.
Шепот услышал.
- Этот председателя убил. Ш-ш-ш. В тюрьме сидел.
А с нами.
- Кто?
- Да вот лежит... Ш-ш-ш, вон, вон.
Повернулся Митя. Было тихо. Поднялся и отошел.
В животе после ягод резало. Огляделся и пошел быстрее, быстрее.
- Стой! Куда!
Проломился через кусты.
- Вон, вон уходит.
Шатало Митю темное поле.
У самого горизонта, как из окна, глядела красная, словно намытая кровью, рожа. А дальше-пространство сквозь пламенело: там, казалось, не было земли.
Поле поворачивалось и скашивалось-плыло во тьме. Разгоралось горном порванное небо, осветило яму.
На дне сидели и лежали солдаты.
- Ребята, уходи! - сказал Митя.
Никто не ответил. Один, с опущенной головой, сидел у стены.
И все - не вставая, медленно словно закружились в зареве. Зазвенели гильзы под ногами Мити. Пулемет разбитый. Танк осмоленный чернел.
- Ребята,- повторил Митя и понял: в окопах вечным сном они спали. -
Он пошел дальше. Что-то темное заблестело в земле.
Митя с опаской ступил. Под ногами вспыхнуло с тихим всплеском. Ручей.
Опять земля. Пахло горелым хлебом. Дымились ломти. Вырвал и посмотрел: "Теплый,- запихал ломоть в карман,- потом... потом поем".
Митя поднялся, потер лицо. Что ж было? Куда он зашел? Луг зеленел. Ручей в осоке. Взгорком осинник.
Что-то знакомое, да и узнал. Он оглянулся. Дорога перед ним, левее деревня. Из-за берез изба голубыми глазами глядит.
Дарья втащила Митю в избу. Свалила на пол. Раскинулись руки - стукнули кистями, и разжались спекшиеся смолою ладони. На шее оборинка с крепко пришитой тряпицей осолеиной завязью лежала на раскрытой груди.
Дарья укрыла Митю овчинной дранью. Его лихорадило.
- Милый, сынок, милый, да очнись ты,- трясла его Дарья, подносила к губам ковш.
Не пробуждала солдата колодезёвка. Мозг словно замертвел: не хотел пробуждения.
"Феня я твоя!" - блазнилось ему.
Митя задрожал.
"Милый, Феня я твоя. К тебе я пришла. Ну, очнись!"
Митя вгляделся - расплылось женское лицо и вдруг резко приблизилось.
- Убьют... уходи!
Митя встал. Качнуло его. Подержался за стену и вдруг схватился за тряпицу на груди: здесь!
- С отцовой земли,- прошептал и со слезами посмотрел, убрал под гимнастерку.
Дарья приоткрыла занавеску на окне. Ночь ледяным месяцем блестела по траве.
- Уходи, Митя. Христом молю, уходи.
Она сунула ему кусок хлеба в карман. Проводила через двор к калитке на вырубку.
- Куда же? - сказал Митя.
- Вон к роднику прямо,- показала Дарья в лес и поцеловала.- Посчастит, Митя.
В лесу он остановился. Под вербой корчаг родниковый. Улыбнулась водица жалёной в ночи. Напоила.