- Чего-то опасался, или какая-то петелька с узора поползла. Не знаю. Но что-то поползло, и было убийство. Желавин топор на месте преступления не оставит и на крыльцо не бросит. Значит, кто-то другой.
- Вижу, разговор неспроста.
- Ложь, как моль, сама вылетает на свет... Скажите, вы первоначально жили в комнатке бывшего трактира?
- Да.
- А как поселились?
- Скажу вкратце. А что надо, спросишь. Когда еще на фабрике работал, с получки заходил в этот трактир.
Поесть щей. Рядом, да и варили вкусно. Достраивалась пристройка углом, окнами в сад. Летом там ставили столики. Так вот, работал плотник, молодой и все с песней. Как-то разговорились с ним о житье в деревне. Словом, познакомились. А после революции, уже в войну, случайно встретились. Взял его в полк. Стал моим ординарцем. Федор Григорьевич Жигарев, как догадываешься. После работы военкомом в этих местах вернулся в Москву. Трактир уже был закрыт, поделен на комнатки.
Подвернулся один знакомый по заводу-он временно и устроил с жильем. А на долгие годы. С новой квартирой на Калужской не сравнить, а сын все туда бегал.
Признаться, и я будто что потерял. Народ хороший, работящий, дружный. Нет-нет да и зайду. Жилось туговато: карточки. Чувствовалось, снова на войну.
- Знали и хозяина?
- Гордей Малахов. Жил в комнате, в той самой пристройке, в самом конце. Так и вижу за стойкой его в красной рубахе. Бывало, выходил народ послушать. Дело делал и слушал. Дурака за версту видно, а умного, осторожного и близко не разглядишь. Из таких. Приблизительно. Характер невозможно выразить.
- Почему же?
- Так вот и не знаю. И голову опустил, бывший хозяин. Горевал крепко. И па работу устраивался, и сапожничал - не получалось. Никак.
- Конечно, знали н жену его Дарью?
- Как же. Хорошо знал. Естественная, без хитрости.
- Значит, можно выразить характер: стерва ползучая, грязь или достойное. На достойном земля стоит, а терпит от грязн.
Дементнй Федорович улыбнулся.
- Гляжу, за словом в карман не полезешь
- Какие бы с души слова, хорошие. У костра с песенкои. Кому-то будет такое счастье.
- Разве не было,- сказал Дементнй Федорович.- Хорошее настроение, так и счастлив.
- Вам сильно поуродовалн жизнь. За что? Человекто вы добрый.
- Ас чего тебя на этот трактир потянуло?
Дементий Федорович вырвал из-под ног травинку. Из порванного у корня налилась пузырьком ярко-оранжевая капелька сока - незаметно средь зелени чистотела.
- Жена Малахова - Дарья - сейчас в том тылу.
Проживает в избе умершей сестры.
- И Малахов там?
- Не появлялся, не видели,- ответил Стройков.- Теперь послушайте, что к чему. За несколько диен до начала войны на одной из станций под Москвой сгорели дачи. Поджег дачный сторож и скрылся. Сторож - бывший хозяин трактира Гордеи Малахов. В ту же самую ночь были совершены ограбления в квартирах дачников под видом обыска. Взяты драгоценности. Накануне на хутор к леснику заглянул рыбак, как установлено, отпрыск барский-Павел Ловягин, бандит с той стороны.
Совсем недавно его видели здесь. Лицом на Митьку смахивает. Кстати, предупредите насчет бандита Родиона Петровича. Но тихо. Может, явится. Вот какой узелок получается... с Гордеем-то,-добавил Стройков.-Поди, и шапку перед вами снимал, когда на улице встречались.
- Неужели бандит? - проговорил Дементий Федорович.- Не думал.
- Тогда за Викентием Ловягиным гонялись, а сейчас почтаря выставили,-продолжал Стройков.-Такая роль, видимо, назначалась Желавину на прошлое. Викентий-то не был тут. Хотели вставить Желавина в пустое. Убить и все на мертвого свалить. Желавин сбежал.
Что предназначалось мертвому, пришлось тащить живому.
- Не ошибись,- сказал Дементий Федорович, Стройков и Дементий Федорович поднялись.
- Губит ложь, завернутая в правду,- сказал Стройкой.- В Митьке уже сидит. Он что-то скрывает. Поговорите с ним. Он же у вас в полку.
Стройкоа скрылся за кустами. Показался на чистиикс берега - мысок зеленый, мшистый. Из устья лесного ручья цедило по яверю. За каменистым донным порогом устья широко лилась Угра.
Гнало с верховьев головешки, рваные бинты, рябила свежая щепа. Измешанные водоросли - кувшинки, яверь стрелолист - шевелились кучами, пахло от воды гнилью.
Рыбины, оглушенные взрывами, всплывали по течению задыхались и от взбаламученной грязи: песок и ил забивали и истирали нежные опахала жабр. Было слышно, как шлепало в траве, стегало,- рыба, спасаясь выбрасывалась на мель, засыпала.
Стройков вывернул карман, высыпал в ладонь крошки и бросил в заросшее тихое устье ручья. Вода вдруг закипела, как в котле, и забурлила серебром, трава закачалась.
Рыба здесь спасалась в холодных бочагах и под колодами: дышала у родников. Голодная, бросилась на хлебные крошки. Оцинкованными ведрами в колодце отливали лещи. Как из таинственных глубин, всплыло невиданное и сгинуло. Из порослей волнами выполаскивало содранную чешую. Вода посветлела. В закроме берега стояла щука. Уже не лезло в утробу. Мешком обвисал живот. А в пасти живую держала - с головы заглатывала, и еще билась лопасть окуневого хвоста, тряслась в ужасе перед ненажорной дырою.
Подошел Никанор.
- Отвез ты ее? - спросил Стройков про Феню. - Счастья ей пожелал?
- Отвез, а там сама.
- Родит вот когда-нибудь от Кирьяна. Расскажешь внукам, как ты их мамку отвозил.
- Не говори.
Спустились в западинку под обрыв. В высоте олешники перевиты хмелем с кистями поспевших башек, словно бы зеленые и солнечные лепестки в завязи. Малина разодетой бабенкой манила ягодами.
- Прости, Матвеич, вызвал сюда. Лишнего разговора не хочу. Да и тебя не подвести бы. Гляди, не присмотрели бы. Ходить знаешь как. Сейчас разными документами прикроются.
- Что на душе, в глазу не видать. И запоры снимешь, и дверь откроешь, сам не ведая. Время темное.
А еще темнее будет. Деревни совсем опустеют да погорят.
- Может, уедешь? Помочь чем?
- А к кому придете, случись? Все какую печурку затопим. Мы и со смертию проживем. Бывает, встречаются со смертью. А то живут, еще и какой-нибудь былинке рады. Так-то узнают, как ее, широкую волю, беречь, как ей, вставши, кланяться.
Пристально посмотрел на лесника Стройков.
Бывает в родне кто-то со светлым и добрым умом, крепок и честен, никакая порча не берет - без спешки и страха ждет свою дорогую судьбинку, обгоняет на верстах его лихое, бедовое и хитрое, они оставят наследство, а он обретет умом нужное в грядущем детям и правнукам, чтоб не поступились, отличили блудящий звон и брязг от истинно зовущего.
Стройков все еще смотрел на лесника: "Избы поставим. Сраженных сынков и дочек не поднимешь".
- Я, Матвеич, все про ниточки порванные и разные.
Старые-то рвутся - погнили, никак не подвязываются.
И новые есть, с прежнего веретена. Запутался. А бросить нельзя.
- Распутывают с конца.
- Само собой. А когда порвано, сколько концов?
- Время много прошло. Как на воде, следов не видать.
- Так, может, на мертвом конец-то?
- Глубоко он,- о могильном сказал Никанор.
- А плевок Серафимы - сверху. Муженек-то жив.
Выходит, не на мужнюю могилку плюнула?
- Выходит, так,- согласился Никанор.
- Значит, прежнего жильца знала, чем-то остервенил.
- Так она и на хутор плюнула, когда уходила. Руку на бугре подняла, трясла.
- В припадке. Баба,- по-мужски оправдал Стройков.
- За руку дочку взяла и пошла. Словно нищей сумой вдали и скрылась. Оно, конечно, и жаль бабу. Все в какой-то беде.
- Погоди, Матвеич. Знала, кто убитый. Вот конец-то где - на живой!
- Так что бы ей не сказать?
- Вопрос крючком, а под ним - точка, и не одна бывает. А крючком поводим. Время водой бежит, а дно остается.
- Я это, Алексей Иванович, не зря помянул, как она на бугре рукой-то трясла, проклинала. И росточка-то невысокого, а тут на колени упала, дочку обняла, будто и нет ее-одна сиротка в платочке стоит. Вроде как заплакала.