"Мы на своих. Ты со мной или у тебя иная дорога?"
"С вами, барин, говорю, дороги иной нет".
Договорились в Нескучном саду встретиться. В Черемушках коней купить. А оттуда без задержки в свои края, тайно вас вызвать и скрыться... Париж! А то и дальше - к пальмам, к теплу заморскому от наших болот и метелей. Бывало, заметет ночью, и царь ты и государь в своей избе... Пришел я к пруду. Невеселая вода. Глянешь и вроде как лежишь на холодном дне, а над тобой ивы плакучие. Куда-то галки летят. И где тут красное и белое на хмурой воде. Не пришел барин. И на другой день ждал, в тот же час, как условились. Нет!.. Опоздал я к гибели вашей Помпеи. Уже на развалины пришел. И сад вишневый сгорел, так с края деревцо уцелело. И дедушки твоего портрет в землицу влекся, черный весь - глаз из-под брови глядит, а другой - вроде как вилами порван. Про вас-то слышу: сбегли вы с батюшкой. А Викептий Романович чего-то отстал, за свое хочет посудить. Знал я дядюшкины местечки-и охотничьи, и рыбацкие. За хуторов, па старой гари, гляжу, бредет. Взор невеселый.
да будто и испуганный. Барин, дворянин, богач, а словно от сна проснулся, II нет ничего. У кого-то крыша дырявая, а у него и этого не было. Все в одну ночь исчезло
"И лес, говорит, незнакомый. Куда я зашел? Выведи мепя скорее. Дом, где дом?"
- Страшно слушать,- проговорил Ловягин.
- Страшно слушать. А жить?.. Проводил его в землянку,- продолжал Желавнн,- обиталище Григория Жига рева. Уголь тут в ямах выжигал ц деготь гнал. Черепок горлачнын в землянке да лежанка из досок. Сноп в головах, мышямн потертый. Заснул он на лежанке.
Дождь - завеса непроглядная. Только на упокой по такой погоде: ничего не жаль, ничего нс вспомянется. Вдруг вскочил барин-то. Огляделся и за голову схватился.
Долго сн сидел неподвижно.
"Снилось мне, говорит, или правда, будто я в какомто доме. Богатый дом. И все готово там, чтоб мое желание исполнить. Любое, какое захочу! А в каком-то флигельке, в душной комнатке к рыжей девке ползу. Обезумел, к телу ее здоровому страсть. Она свечой повела - в угол показала. "Только, барин, после-то". Гляжу, а там туес меченый. Припал я к йей".
Чую, захворал барин. Пошел я в деревню за хлебом.
Все коров доят. Тихо. Будто ничего и не случилось.
Хлеб я взял - и назад. Захожу в землянку, а там никого, пусто.
- А дядюшка?
- По слухам, вот в этом болоте сгинул. А говорит; будто и живой. По слухам, по слухам. Толком не знаю. Не буду зря говорить. И рассуждать,-прошептал Желавин,- боюсь. Не провалиться бы на нашей прорве.
Павел будто потерял интерес к разговору, пошутил:
- Из воды с пустыми животами, как поплавки, вынырнем.
- А как вверх ногами: живот-то посередке.
- Бояться нечего. Бог делом занят на большом суде.
- Ты потише. Птички спят. Пугаешь.
Отражая пылавшее с края небо, горном горел бочаг под мрачным туманом.
Желавин бросил на мох тряпицу.
- Пострашнее бога.
Ловягин взял тряпицу, развернул, грязную, засаленную-с большими дырами, похожими на глазницы. Тьмою водило в них, как будто оживало что-то, приближалось взором. Отбросил. Тряпица пошевелилась во мху.
- Ты лучше погляди. Вон какая! По молве все знает.
вес тайны; и от пожаров покоптилась, и кровь на пей, и слезы младенцовы, и золота жар-то какой. На лице смертью являлась.
- Не удивляй,- нехотя проговорил Павел.
- С тех огненных лет никак не разгадают. Гопорилн про дядюшку твоего, будто он убийцей ее надевал. А оказалось, он по этому самому времени далеко где-то в Сибири руды расковывал, и охрана строгая тому свидетель.
Взор Ловягина поледенил по лицу Желавина.
- Кто же тогда?
Как из тумана поднялся Желавнн, обагровленный колыхнулся в тумане. Припал к бочагу. Пососал воду через платок. Тяжело отдышался. Снова сел в развилку куста, где посуше, да и согреться хотел в покрове провяленных дымом черноталовых листьев.
- У местного сыщика спроси.
- Что за сыщик?
- Тут один.
- Спросить все хочу. За какое счастье гниешь?
- Каждый за свое гниет,- ответил Желавин.
- А все-таки? Про свое скажи.
- Ты не поп, чтоб я тебе про свое рассказывал.
Желавин привалился к кусту, не то дремал, не то задумался.
Лежал и Ловягин. Шинель укрывала его, ютился в безвестном. Шумел яверь под чашею неба в ненастных следах. Как корью, бредила память-мелькали световидения: кусты красной смородины, голубые окна усадьбы и клевера, клевера лугами.
Ловягин приоткрыл глаза. Желавин у куста покосившейся колодой темнел. "Не спит,- заметил Ловягин.- Философ, а топор на темени".
Небо над Смоленском тянулось сумрачным потоком куда-то.
- Столпотворение российской истории,- проговорил Ловягин,- и конец ее на этих холмах. Жутко сказать.
- А здесь, по нашим краям, дорога такая испокон побоишная. За Москвой-то, Владимирка потише, кандалами метенная.- Позадумался Желавин, вздохнул.- Как Европа поживает?- спросил хмуровато.- Поди, и Париж видел?
- Видел.
- И бабенки веселые?
- Свобода.
- Наша все с иконы глядит, как на коленях, сердешная, о малой радости молит. А Париж и мужики видели, когда Наполеона проводили по этой дороге. А царство высокое скоро народ забыло - спасителя своего.
- Всю историю в недолю свели и оплевали.
- Кто оплевал-то?.. Забыл сказать. Искали вас тут в тот переворотный год. Топору на поклон.
- За что?- с гневом спросил Ловягин.
- Так ведь и во Франции королю Людовику и прочим головы поотсекали. За что? Вот и спросил бы, в Парижето. Или плачут над Людовиком-то? И ты слезки лил?..
Подобрал я на развалинах вашей Помпеи, в бурьяне, картину небольшенькую. Дуэль Пушкина с Дантесом.
В своей хилой избенке повесил картинку-то. Задумывался. Вроде бы какое-то безмолвие сумерков зимних из прошлого являлось-вечной задумчивостью в лесочке как бы осиновом. Что-то и проглянуло. Не просто дуэль.
"Пал, оклеветанный молвой", как выразился другой поэт.
Стреляли в русское! Чтоб не возвышалось наше, а осталось в низменном упадке духа, нищего и немого. Убитого в санях скорее и отвезли, а молву ревностью прикрыли.
Русский царь над русским предательство совершил. Поди, когда последнего царя к стенке поставили, мелькнула мысль у него под взором комиссара. Он, комиссар, царственный круг романовский пулей замкнул - приговор истории привел в исполнение, ненавидя за погубленное и униженное.
- Сам тоже комиссарил в гражданскую?- помолчав, спросил Ловягин.
- Не понял, барин?
- Песенка известная.
- Не я ее сложил. Да нет и той, какую Викентий Романович высоко воспел.
- Куда же делось?
- Я не барин и не хозяин. Не ко мне вопрос.
Сгорбясь сидел Ловягин. Вдруг подался вперед. Исподволь, от колена пистолет выставил.
- Короче и побыстрее! Без прибауток?
- Спешишь, барин,-проговорил с сожалением Желавин.- Дело не зная.
- Выкладывай все, что разнюхал, умник. Все!
Желавин снял картуз, сапоги - разделся. В борозде груди поблескивал крестик на цепочке.
- Стой!
Желавин спустился по горло в болото и, держа над головой узелок, осторожно заплыл в протоку среди яверя.
- Вернись,- негромко позвал Ловягин.- Возглашенному послужим.
Желавин заполз иа островок. Стал одеваться. Натянул нижнюю из грубого холста рубаху.
- На ресторан получишь. Не здесь, так под паль* мами.
- Не унижай и не позорь.
- Отец сказал: ночью унесли. Армяк с бриллиантами. На возу лежал.
- Не слышал,- глуховато ответил Желавин.
- Кто мог взять?
- Устал я.
- Кто мог взять?- повторил вопрос Павел.
- Пустой разговор. Кто бриллианты взял, а нам бы кусок хлеба где взять.
- Найдем бриллианты, волю себе купим и скроемся,
- Оно бы и ничего тюрьма, а изба сибирская, то и совсем бы рай.
- Что там бормочешь?
- Про избу я, про избу. От окошка малинкой пахнет.