В прихожей, перед зеркалом в узорчатой бронзовой раме, Полина Петровна надела белую вязаную шапочку, улыбнулась.
- Я верю,- всей душой призналась на прощание.
"Чуть надежды в беде, и уже радость",- подумал Николай Ильич.
- Прости. Но я всегда говорил: страдания открывают неподозреваемую в нас красоту... Ты провела отпуск в деревне?
- Да.
- Самый отличный отдых. Лес, река. А мы все рвемся на юг. Непривычное жаркое солнце возбуждает наши болезни,-сказал он, подавая ей пальто.-Как-нибудь куплю удочку и поеду к твоему брату. И еще, Поля, если нужна какая помощь, деньги, я к твоим услугам. Теперь сын. Пока определится. Главное сейчас - не упустить.
Глаз да глаз. Вино, вечеринки, боль в голове и тоска в душе. Так иногда пропадают.
- Хочет в училище.
- И были попытки?
- Написал письмо военкому. Надеемся.
- А если куда-то ехать? Хватит ли у него мужества проститься с моей дочерью. Останутся две мокрые вороны у наших дверей. Все некстати... А эта женщина все еще у вас? - спросил Николай Ильич про Феню.
- Да. Работает, учится.
- А тебя не беспокоит, что в доме еще и сын?
Легкий румянец окатил лицо Полины Петровны.
- Я боюсь за свою дочь,- продолжал Николай Ильич.- Она не перенесет. В припадке бегут к дверям соперниц. Ненависть, проклятия и унижения. Весь жар в трубу. Не придавай особого значения сказанному. Но и пойми, я не хочу несчастья своей дочери... Эта женщина изменила мужу, довела его до отчаяния, сошлась с любовником. Кто он? Почему никто не объяснил, что это безнравственно и низко? Почему привилегия любви, а не совести? Как хотел бы сказать молодым людям, что, преступая совесть, мы оказываемся в мире, где нет добра и любви. Мучительный мир.
Николай Ильич проводил Полину Петровну до двери подъезда, вернулся в кабинет.
Бывают часы, когда вдруг явится желание печали и поведет оно бесцельно по знакомым улицам. Дом один, дом другой, а иного уж и нет - стоит школа или новый дом на месте старого, с сиреневым садиком в вечереющей духоте. Хорошо, что новое, но и грустно, что того уже нет,- умерло, бедное, но родное, может быть, окошком во двор голубым и зеленым утречком.
Ирина Алексеевна зашла на кладбище - на могилу матери.
Села на скамейку в оградке.
На могиле мраморная глыба, вороненая, с зеркальным отливом такой чистоты, что красным сияют с поверхности гроздья склонившейся бузины.
Как тут тихо, далеко от всего в вечном покое.
В низине, под ивами, пруд, глухой, сумрачный. Замело его опавшей листвой. А дальше луговая долина, речушка поблескивает на отмелях, плывут небеса в бочагах. За долиной пруд, и там горище пламенеет огневым багрянцем. Лимонные и желтые полосы полей вдали, леса гребнями.
За часовней выступала белая стена церкви со стрельчатыми лазурными оконницами, с пониженными и смещенными в пространстве коронами куполов и крестов - властительница прежняя, без нее не обходилась жизнь, без ее в высоте летящих огненных богов, кровавого распятия на стене и смиренных икон в трепете лампад и свечей: крестили, венчали и отпевали со слезами провожавших в последний путь... Вон по той дорожке песчаной пронесли маму, опустили перед могилой. Ириша упала и поползла к гробу по мерзлой земле.
- Мама... мамочка.
Подняли крышку, снеговые сугробы осветили лицо чистым утром, казалось, спала она. Как живую зарыли.
ГЛАВА III
Смерть не мучила Опалимову Татьяну Сергеевну.
После бани зажгла лампадку, прилегла на диван В затылок стукнуло больно, и огонек лампадки пронесся по комнате. Хотела позвать дочь, а голоса не было И руки не поднимались.
Безгласая и неподвижная смотрела на дочь. Видела ее в другой комнате, что-то шила, склонилась у окошка в инее, опустив глаза в бархатистых ресницах. Вдруг улыбнулась:
- А Николушка, мама, такой стеснительный Сядет в уголок и все глядит, глядит на меня. "Что ты?"-спрошу я его. Л он ответит: "Любушка"...
Еще быстрее н дальше пронеслась лампадка. Покачалась и погасла.
Жуткая кромешная тьма просквозила по душе.
Ириша отложила шитье. Подошла к матери и склонилась над ней. Слеза катилась по материнской щеке наутро после поминок возле ворот опалимовского дома остановились сани. С передка вертко соскочил Аста, фии Желавин в сивом волчьем треухе и в полушубке.
скинул овчинный полог с ног сидевшего в берестяной ко.
шеве мужчины. Тот поднялся и шагнул с качнувшихся саней в снег, высокий, в бурках, в отороченной каракулем меховой бекеше. Соболья шапка его заломилась от ветра красным крылатым верхом полыхнула в окне полымем.
Барин Викентий Романович Ловягин.
Ириша, сжимая на груди накинутую на плечи шаль, нышком напротив дверей" раскрытых в коридорчик с солнышком на полу: пробивалось неясное, морозное через кухонное окно со двора. Два раза погасло от прошедших по усыпанной хвоей дорожке барина и Астафия Желавина
Николай Ильич, видя, как с силой гордо и мучительно распрямилась жена, сказал:
- Уйди в комнату. Я скажу, тебе плохо,-не хотел, чтоб барин видел ее горевшую в темной шали горем и красотой
- Придет туда. Потом уйду. Встреть, Николушка,
- С горем не встречают. Нельзя,- сказал Николаи Ильич, боясь выйти: барина тогда пропустит первым в комнату, и он закроет дверь, а Николай Ильич не посмеет войти, помешать уединенно скорбящим - такой он; над такими, как он, с детства дворовыми, униженными, измывались и в книгах, как над готовым падать и ползти перед сильным; сочувствуя собратьям своим, ненавидя, презирал высокомерие барское в описаниях падшего. Готов был сотрясти весь мир и дрожал в эти минуты.
В доме хотя и топили жарко, но комнаты проветривались, и было зябко от холода и скорби, хранимой в запахах хвои и ладана.
Слышался стук и топот на крыльце. Дверь в сенях заскрипела, и сквозняк, хлынувший из коридора, обдал лампады, и огни втянулись в иконы, как будто в золотые зарницы пронеслась душа умершей.
Николай Ильич взглянул на жену н понял, что она увидела вошедшего, и показалось ему, в бледном лице ее киноварью окрасились губы.
Хлопнула дверь. Стены затряслись. Что-то упало за спиной Николая Ильича: трость, стоявшая в уголке. Недавно матушка подарила, вишневого цвета, с костяным набалдашником и бронзовым перстиком. На улицу с тростью не выходил - стыдился. Он поднял ее н, взявшись за набалдашник, взмахнул, ударил перстиком в пол.
"Вот так..."-он адвокат, и остановился, пораженный мыслью, что матушка вывела его в люди, выучпла, она вложила в пего веру свою, чтоб он защитил дочь от мерзавца.
Душа ее в золотых зарницах была уже далеко. Он упал на колени и, воздев руки, возгласил ей вслед:
- Провидица!
В прихожей Викентий Романович быстро и хлестко разделся, бросил бекешу и шапку на сундучок.
- Барин приехали! - шепнула из-за дверей Серафима - сиротка двенадцати годков, приюченная еще хозяйкой.
Никто не вышел встречать Викентия Романовича.
Напротив дверей в комнате стояла Ириша, закутавшись в шаль. Николай Ильич с тростью прошелся, скорбно опустив голову в неутешном, будто не было ему дела ни до кого и ни до чего.
Викентий Романович только что из лесов прибыл, в трактире остановился бросил баульчик и сразу сюда завернул.
Разгоряченный, еще не чувствуя холода, в байковой рубахе, подпоясанный охотничьим ремнем с колечками и пряжками, вошел в комнату, красноликий, глаза, как лед с поверхности, холодны светом, слегка голубые, брови изломлены вверх, соколиными крыльями, жертву свою возносящими. Губы его под усами, большие, полные и жадные, крупное скуластое лицо, вся внешность его, как лапой, вбирала любого: мужчины его боялись, а женщины, робея, повиновались ему.