Барин произнес сверху:
- Молодец! Дороже золота присказку тебе оглашу:
служи, да ум свой не показывай.
Желавин сошел вниз-в небольшой зальчик-и лег на лавку у печи. Подальше от барских разговоров; за один и ничего, а за какой и в болоте сгинешь.
Он повернулся к печи спиной и закрыл глаза.
"Сбежать бы куда. А куда? В Сибирь ежели, подальше",- и представил себе избу над хмурой рекой и молодку-жену, несущую к столу чашку с горячими щами.
Желавин разжмурил глаз, посмотрел на дверь, за которой беседа шла. Гостя он в трактире видел: каждый раз, когда приезжали, замечал его в уголке, с газетой сидел у самовара. Студент вроде бы? Да нет. Желавнн чуял его взгляд, как бывает, кажется в лесу, будто кто из-за дерева подсматривает. На самом деле или так что, а бывает. Желавин виду не давал. С дороги, поедая трактирные щи за столом, весело, со здоровым деревенским удовольствием оглядывал всех и гостя с газетой, будто не отличал. Да не будь Астафий Желавиным, если не определил бы занятия этого человека:
шпик из участка.
Подальше, подальше от всего.
Печь грела спину, пропитывала кожу теплом.
"Бежать, бежать бы куда". Куда по холоду, но снегам, по деревням унылым. Зачем? И тут теплишко, а что другое не найдешь. По судьбе не положено: наперед угадывал. Не вздыхал. Подремывал, глаз разжмуривал,глядел на дверь.
Метелица вспархивала по саду, вспугивала пичуг из домика среди вишенника - лубяного теремка с кормушками. Тинькали синицы в синих платочках, тяжело взлетали сороки, чекотали, сугробы в узорах от их следов крестиками и строчками. Длинными вертлявыми хвостами расписывались на снежных полотнах.
Разговор не распалял Викентия воспоминаниями гостя. Бывает, некогда восторженное в горячке становится потом тягостным и остылым. Чувства не наведываются дорогим из минувшего, шлют лишь прощальную скорбь издали.
Не ко времени гость. Викентий устал с дороги, еще не отдышался на морозе и на охоте. Не исцелился от забот и раздумий, и гадости кощунственной, сотворенной в доме умершей.
Гость и на самом деле знал его хорошо, словно уловил момент его упадка и слабости, подавленной яростной силы его.
Хотелось спать. Опадал головой барин. Распрямлялся. Да что за человек перед ним? Отводил глаза во мглу над лесом, да и ниже, к обрыву с распростертыми ледяными крыльями. На вершине куст волчьего лыка, словно в поле заблудившийся путник закрывался драной сермягой от метелицы.
Гость прослеживал за взглядом хозяина, забывался далью. Нет ей конца, нет ничего, и один лишь этот дом затерянный, к которому никто никогда не придет, к спящим и угоревшим в тоске его обитателям.
- Я не мог уже быть тем, кем был,- продолжал гость.- И стал подобием вашим.
Викентий сдавил признание гостя в себе: бывал и льдом, сковывающим порывы свои.
- В образе дворянина, владельца имения,-испытывал выдержку барина собеседник.- Не очень-то бедный и не очень богатый, но до испепеления жаждущий миллиона.
Тут Викентий взглядом исподлобья предупредил гостя:
- Жаждут все!
- Жаждет толпа, князь. Мы-то знаем прекрасно. Одни понимают, что миллионом им никогда не владеть, и отходят, а также больные, пьяницы - все они слабы перед любой целью. Остается из всех жаждущих не так много. Нагайкой грозит и риск потерять все, даже жизнь. Остаются одиночки перед миллионом, и чея ближе к нему, тем схватка безжалостнее. Мы вдвоем сильнее каждого. Но о миллионе чуть позже. А пока о кошелечке. В то время когда вы были заняты делами неотложными и не имели возможности заняться делами другими, один нищий срочно передал записку Татьяне Сергеевне Опалимовой о возможном якобы обыске в ее доме по подозрению в хранении запрещенных книг ее зятем. Татьяна Сергеевна тотчас вышла во двор и чтото спрятала под дровами. После бани она заглянула под дрова. Спрятанного там не оказалось. Почти в беспамятстве она выпила рюмочку анисовой. Легла на диван и уже нс встала. Вы запоздали на похороны. И когда приехали - остановились в трактире, через того же нищего вам была передана замшевая сумочка. В ней покоились кое-какие камешки в металле, за который люди гибнут, но не отступают. Герои, герои, какие страдпн];я выносят они! Лежала в сумочке и ваша расписка о выплате долга Татьяной Сергеевной: взятых у вас денег на приобретение домика. Вы вдохновились и исполнили остальное великолепно.
Внкентий взялся за бутылку, еще крепче сжал горлышко сильной белой рукой.
- Рано,- сказал гость.
- На самом деле... Но уже заслужили. Пожалуй, готов продлить разговор с вами, ибо заявивший о себе подлец честнее скрытого.
- Видим, в некотором роде. Да не опасен. Опаснее праведник,- гость в усмешке приоскалил зубы.- Он самый подлец, потрясающий правдой над собой за свои живот. Я же, увлеченный силой ловягинской, князь, впихнулся в мечту вашу о домике. О земле под ним и дворе. Уже вижу на углу нищенском отель из стекла и белого камня.
- А вам-то что? Или вопрос мне? И отвечать не стану. Вон на том месте,-показал Викентий в окно на обрыв, взглядом испытывал гостя. Но тот выше посмотрел, в мутное небо, беспокойное, и опустил глаза.
- Один вы, князь, с миллионом не сладите. Скоро нищим на куски распадется.
- Почему нищим?
- Только им. А мы должны исчезнуть в обломках к кровавой пене.
- Хотите прокатиться? - предложил Викентий небольшую прогулку.
Они выехали из белокаменных ворот усадьбы - в санях, дужисто крытых берестяным сводом плетеным, обитым внутри овчиной: как в берлоге тепло.
Гость лицо свое скрывал. Сидел внахлобучку, окутавшись с головой шубой. Викентий, как в седле верхом, на передке, в бекеше, наглухо застегнутой, строгий, прямой. Взмахнул плетью, и сани понеслись полем к мелколесью, рудым цветом прокрашенному побегами молодых берез.
Конь был высок, зверлив, ухоженный, но не балованный, что надо понимал, сытый, горячий, отеплял воздух запахом сена и пара из ноздрей.
Играл бубенчик под дугой, близко и далеко отставал звоном, догонял и снова скакал по лесочкам: деньдень-день, синь-синь-синь.
Влетели в березняк, и казалось, от усадьбы баба в платке, покачивая плечами, удалялась.
Дегтярно-душистая морозная холодизна в березняке, тихо и чисто. По обочинам прутья шиповников в малиновом глянце, можжевельники зеленые в сизой вощине. Как под венцом красавица, рябина в румянце ягод. Через порог лесной залетала метелица высоко и осыпалась искрами.
- Любите Русь или так, через монокль лантн и онучья разглядываете?
- Как и вы, князь,- ответил из теплого уголка гость в спину хозяина.Да она любовью не балует.
- Холодной Сибирью прижимается? А так нам и надо. Хлеб ее жрем, а с любовью по чужим шантанам унтерами бегаем. Футуристами сделались. Скоро невесть что забормочем, никто не поймет, о чем мы и чего мы,- Викентий повернулся пылавшим на морозе лицом.- Один реалист и гуманист, поездив по свету и наглядевшись в заморских колониях на чистые сортиры и домики, вздыхал в своих впечатлениях, что Россия не колония. Эх, лет бы на сто ей британской стать!
- Мужику все равно на кого работать: на барина британского или русского.
А за что мужик воевал тысячу лет? Есть мужик истино русский, степенный, умный, и дурачок, лентяй и пьяница. Такими и Париж кишит, и Лондон. Вот тут интернационал, этим все равно к кому в рабы, лишь бы поило давали. В грядущих переворотах для них им многое обещают. Захлебываясь слюной, жрать будут, вино пить и развратничать, а пахать - степенный и умный. Историю не юродивые делали и не злоумышлен янки, а люди русские, умные, на десять Европ землю добыли. А без барина найди мне место на свете, где бы его не было, и опиши то время, когда его не будет.
Викентий подсел к гостю. Поддерживал вожжи. Заснеженные ели напоминали людей в белых одеждахвставших, согнувшихся и проклинавших, словно призраки бежали по лесу за санями и отставали.