- При демократии и свободе Россия распадется на куски британские, французские и немецкие. В каждом куске сортир и своя газета,- сказал Викентий и вытащил пз-под подстилки у ног топор, подбросив, перехватил его повыше да покрепче.- На мостовых, зимней ночью, под пожарами. Страшнее.
Гость откинулся в уголок, хмуровато поглядел вперед на дорогу в лесном сумраке, сказал:
- Полиция и новая инквизиция спасут. Мир, как дух, исчерпался. Свободы не было, нет и не будет.
Наваждение, галлюцинация больного ума. Угар. Чем больше его глотаешь, тем скорее гибель. Книги сгорят.
Сохраним лишь Евангелие, распятие и костер устрашения. А радость в супружеской постели. Кому скучно - те на пустынных островах осознают, что такое родник, хлеб и женщина для мужчины и мужчина для женщины. Никаких идей. Придет и отомрет само. Начало нового мира грядущего без войн и проклятий. Каждому достойному домик, сад и цветы с фонтаном. И никаких идей! Ведь каждый что-то выдумывает. Свобода от них. Человек, замученный идеями, созерцая природу, воскреснет, и мир предстанет совсем другим, ярким, сильным и прекрасным. Только тогда человек поймет, какие чувства в себе он губил. То, что мы называем сейчас любовью, это немощь перед освобожденной страстью. И тогда поймем, что хотел творец, что вселил он в нас. Он дал нам возможность убедиться в глупости и бессилии что-то поправить жалкими идеями. Они иссушили душу, сделали ее бесстрастной, Жестокой.
Викентий с интересом выслушал гостя, хотя разные слезные речи по несчастному человечеству, по исконной России порядком и надоели, но гость был не из тех, что приезжали поболтать с бокалом над жареной курочкой. Опавшее крыло его шапки краснело в углу.
Он был бледен, лесной зимний воздух и езда с бубенчиком не взбадривали его. Говорил о чувствах новых, но лишь мучился, путаясь в проклятых вопросах, и к чему-то клонил, подвораживал исподволь.
- Россия, пока не переберет все идеи европейские и не прикинет на свой аршин, за вожжи не возьмется и не тронется,-сказал гость,- Возрождение, к разочарованию общему, ожидаемых плодов не дало. Мысль иссякла, выродилась пришла к изображению глаза на месте женского пупка, к треснувшему дну, к бурлакам и нытью. Все! И что плодов нет, доказали наши умные мужики. Ранний Гоголь - чудо, но дальнейший залетный реализм, идеи погубили его. Достоевский, мучаясь и страдая, так ничего и не решил. Толстой не знал, что защищать. Да уже нет ничего, что стоило бы защищать.
Наше еще не явилось. Я говорю, что не явилось! Наше сказочным папоротником зацветет над колдовским кладом, если раньше не сгорит земля. Хлеб у всех будет.
А что для души?.. Подальше от всего, куда-нибудь в горы, в одинокие избы над озером. А пока, князь, чтоб не погрязнуть и не погибнуть, отбросим все идеи, абсолютно все. Что делать, если достойной нет. Как уловили, не порассуждать приехал, ну и... дело такое, что баз доверия нельзя. А от согласия мыслей моих и ваших, некогда высказанных в пылкой юности, сейчаз ваолне зрелых, сильных и решительных, скрепляется единство. Не удивляйтесь, что я что-то знаю. Вы восходили, и некоторые ваши признания проникали в умы, записывались. На ваше возбуждение обратил внимание один человек. Вы не замечали?
Викентий повернулся к нему, взглянул с силой.
Гость встретился с его взглядом, не моргнул. Отвел глаза барин вниз, потом в сторону, будто к чему-то прислушивался, настораживаясь. Остановил коня, вылез из саней и огляделся.
Внизу дымилось болото; горел торф, еще с осени, и трава по закраинам пожарища была зеленой, на кочках гранатовые россыпи клюквы. По ягодам паслись глухари. Метель залетала с берегов и таяла над жарким местом. По темной воде моросило как в ноябре, и дождь, и снег. Куча раскиданных вмерзших перьев у пня.
Викентий влез под полог.
- Лисица повадилась: глухарей таскает, Люди деньги платят, а она даром жрет.
- Убейте,- посоветовал гость.
- Да шкура ее дороже съеденных глухарей. Развожу.
- А вы не задумывались, князь, почему с некоторых пор ваши начинания постигает неудача?
- В курсе моих дел? Я этого не люблю,- с хмурой угрозой предупредил Викентий.
- Я о границе влияния скорпиона-Додонова Игната Семеновича. Граница его проходила и по сердцу Татьяны Сергеевны. Он не был на похоронах. Но проститься в церковь зашел. Молился перед иконой, глядел на нее и на дочь. С его помощью был выплачен долг вам. Дочь теперь в ненависти к вам, сойдется с его властью в несколько миллионов. Они сотрут вас.
Викентий засмеялся.
- Представлю с высохшим осадком рюмочку, из которой последний раз выпила Татьяна Сергеевна. Выверну всех, кожа влезет в середку.
Гость посмотрел па болото. Глаза его были тусклы и холодны.
- Этот человек предвидел или проверил: яда в желудке умершей не обнаружено.
Викентий поправил шапку, хотел встать и сказал:
- Назад?
- Не надо теряться, князь. Попятившись, упадете.
Отвезите меня на станцию. А дорогой все расскажу.
Вам не до гостей.
Викентий шевельнул вожжами, и сани помчались по дороге к станции.
- Однажды на банкете,- начал гость,- он сидел от вас чуть в стороне, напротив. Среди различных яств на столе он хватал из глиняного чугунка картошку.
Другим не было дела, что он ел. Да и привыкли. Игнат Семенович любил картошку с огурцами. Вам же было впервой видеть его за столом. Вы не сводили с него глаз. Старались разгадать его. Пожирая картошку, он, казалось, ничего не замечал, и вы разглядывали его пристальнее, чем требовало простое любопытство.
Перед вами сидел гений, миллионер. Гения разгадать невозможно. Непостижимый дар, как дар поэта, художника, певца. У всех глотка, а Шаляпин один. Вы что-то хотели понять, какую-то страсть в сидящем напротив.
Блеклые волосы, мужицкое лицо. Прост, в разговоре больше молчит, слушает со вниманием. Когда чокались, он будто невзначай пронес свою рюмку мимо вашей, а вы потянулись своей. Это вывело вас из себя, вы озлились и старались, чтоб он встретил ваш презирающий ненавистью взор. Но он не обращал внимания. Некоторые из присутствующих ждали, что вы скажете, как некогда сказали о вершине смерча, могли заслужить признание и поддержку сильных мира сего. Но вы сидели молча и одиноко в разгоряченной злобе. Потом полезли за картошкой. А этот чугунок специально для него. Положили себе картошку и, отведав, сказали:
"На свином навозе..." Он ничего не сказал вам, комуто поклонился, с кем-то чокнулся. И только потом ответил: "Картошка из любого навоза берет себе полезное..." Тогда вы поднялись, бледный, в ненависти к нему, и сказали: "Да, сударь, картошка из любого навоза берет себе полезное, но оставляет полезное и другим посевам. Вы же ничего не оставляете, лишь соленый от слез и горя песок. Когда один варвар губит другого, торжествует господин. Победивший варвар остается рабом господина, жаждущего нашего ослабления и уничтожения. Он умен, а не вы, он вершит, а не вы. Он махнет косой и выкинет вас, обобрав с вас все. Не окажитесь у ворот с нищей братией - с теми, кого вы разорили и пустили по миру. Они разорвут вас. Из вашего навоза картошка возьмет себе полезное, и останется животворное другим посевам. Они воспрянут без вас!.." Да, князь, фурор и скандал. Конечно, после такого признания вход под своды того зала был вам заказан. Но среди лавочников и всего разоренного герой, скандальный, смелый,публичный.
- Признаться, у вас определенные наклонности схватывать и представлять,- с похвалой заметил Викентий.- А ту рожу я видеть не мог. Он миллионер - картошку жрет, а остальные рябчиков, будто он-то сыт, а они сроду не жрали, из голодного края дорвались. Каково сравнение и унижение, и рябчик-то в глотку не пойдет. Вот я и глядел, чтоб кусок ему не в то горло завалился. Ну и взорвало! Я разве не хочу, чтоб народ был богатым. Но что я могу? Сам в прорве.