- Мама... Мамочка!-закричала Катя, как кричат дети, взывая к самому доброму в минуту опасности.
В воздухе пророкотало.
Она не успела упасть-закрыть собой Ванятку. Он встрепенулся в ее руках.
Катя опустилась в траву... Что это?.. Кровь на одеяльце.
- Сынок!
Он с печалью, ясно-ясно поглядел на нее, будто прощался, и головка его в белом платочке сникла.
- Сынок!.. Сынок!
Повалилась рядом.
"Да очнись ты, дочка. Что с тобой!"
Голос матери. Вот чудо!
"Где я?"
Дома. А это был сон, все сон. Она дома проснулась.
Вон над застрехами мжит синева. Утро.
Но все не верится.
"Я дома, мама?"
"Дома. Все никак не проснешься. Пора, вставай".
"А Ваня где? Где Ваня?"
"Он тоже спит".
Мать сидит на постели у ее ног, и совсем не видно ее в сумраке.
"А война, мама?"
"Да очнись ты. Какая тебе война".
Катя раскрыла глаза.
Лежит Ванятка в траве.
Мир для нее был тих и скорбен. Он обдавал ее не палящим зноем, а холодным мраком, среди которого виделось светлое личико сына.
- Открой глазки свои ясные. Что ж закрыл их? Ванюша, ну открой, улыбнись, радостный мой...- молила она и целовала его.
Катя шла куда-то, какие-то люди встречались и чтото говорили ей.
Зачем идет она? Не лучше ли повалиться во тьму и уснуть - не просыпаться... Зачем жить, господи!
Она остановилась возле березы в лесу. Кто-то забыл здесь котелок. Висел он на ветке.
Сняла его. Стала рыть яму.
И когда вырыла, упала рядом, не в силах проститься.
ГЛАВА V
Это были часы последней надежды на мир - на чудо, которому не суждено было случиться. Мчались утренние поезда с дачниками, и веяло по вагонам сквознячком с запахом земляничного мыла. Сидели рыбаки у своих удочек - на любимых местах где-нибудь под ольхой или ветелкой. В Москве пробрызгал дождик, и еще сильнее затеплило сладящим запахом цветов на газонах. Любители пива и морса стояли у палаток. Воскресный полдень. Последние минуты неведения. И вот этот голос:
- Говорят все радиостанции Советского Союза...
Все остановилось.
Война!.. Началась война!
* * *
Возле сельсовета толпился народ. На окне стоял радиоприемник. Эхо разносило гигантски суровый голос встающего гнева.
- Сегодня, в четыре часа утра, без объявления ка
кпх-либо претензий к Советскому Союзу, без объявления войны германские войска напали на нашу страну...
На душе Кирьяна сумрак до самой бездны. Все, что было, осталось вдруг где-то далеко-далеко - было грустным зовом напоминания... Стучала беда, ворвалась в дом черным ветром, а с дороги кричал кто-то:
- Война... Война...
Никанор стоял неподалеку. На голове - форменная фуражка со значком, прям, как в строю; слушал власть - грозные слова над врагом страшнее проклятия:
- Смерть!
Небо побелело - сушило землю, как и душу распаленной тоской.
Кирьян остановился у берега.
Под кручей бухнул голавль. Вода качнулась, пошла под тень кустов огнистой от солнца каймой.
Над тем берегом кружил ястреб. Крылья, как косы железные, неподвижны, и криво, и стремительно несет эту ненасытную птицу какая-то сила. И вдруг провалилась, метнулась вниз.
"Кого-то взял, погубил. А ничто не шелохнулось, не зашумело",- подумал Кирьян.
Быстрый шорох травы за спиной. Феня! Темный платок, в узоре его светилось ее скорбное лицо. Тихо приблизилась.
- Вот и пришла наша разлучница, Киря.
Он сгладил с ее головы платок. Открылись солнечно раззолоченные волосы. Развязал на шее узел. Что-то толкнулось в горле, и Кирьян увидел, как из-под сомкнутых ресниц просочились моросинками слезы.
- Заря ты моя.
Плыли в покое облака над ними. Шелестела листва лозинников и черемух, от которых все еще пахло соком недавно прошедшей весны
Никанор сидел в избе на лавке у стены. Завтра уходит сын. -
Вошла Гордеевна. Выплакалась, намолилась в чулане. ^ стало присела у печи на табуретку: чего-то и в ногах стонет, будто долгую дорогу прошла.
- Что же с Катюшкой-то будет?
- Баб с детьми не тронут. Не мужское это дело,- заверил Никанор и достал кисет с махоркой. Крепко свернул цигарку.- Может, и замирение выйдет, как стукнут наши силами-то. Сидела бы лучше дома.
- Дом ее там.
- И здесь не чужое... Он, Федор-то, еще летось настороже был. Или не чуяли там до последнего? Войско сразу не подгонишь. Дни и ночи гремело, поди. Должен бы смекнуть, военный человек. И нечего было сидеть там Катюшке.
- Она не очень-то и послушает. Да и молодые. Кому сохнуть-то охота.
Никанор посмотрел в окно. Не идет ли Кирьян.
- Где малый? Люди все сейчас по своим домам с родными. А наш...
Не договорил. Кирьян на пороге.
- Будем баньку растоплять или нет? Люди растопляют,- сказал Никанор сыну.- Полагается перед дорогой. Дорога тебе завтра.
С минуту молчал Кирьян. Вот и пришло неизбежное.
- Слушаюсь, папаня!
- Говоришь-то как,- сказал Никанор с недовольством, что вроде бы и не огорчала сына разлука с домом.
- А что слезами моросить? Приказано, значит, надо.
Звезданем там немцу между глаз.
Кирьян подхватил с лавки два пустых ведра и вышел - воды наносить для баньки.
- Не попрекай, отец. И так ему не сладко.
- Не очень ему и горько, гляжу.
Бадейка с цепью на веревке, раскручивая воротило быстро понеслась в колодец. Чокнулась с водой. Кирьян повел веревкой-утопил бадейку. С силой вдруг потянуло в глубину. В колодце отдавались звуки, похожие на тяжкое, притаенное дыхание, и словно кто-то всхлипывал и опять, притаившись, дышал как-то загнанно, мучительно, глухо. В глубине тьмой мигала вода.
Он вытащил бадейку и наклонил ее над своим ведром, стоявшим на прилавке сруба. Хлынул хрустальнопрозрачный поток, обдавая лицо Кирьяна свежестью родника. Пройдя сквозь мрак и толщи земные, вода встретилась с солнцем сверкала с его жаром ее холодизна.
Никанор уже растапливал баньку.
Стояла она за двором, маленькая, прокопченная, у застекленной прорубкой в стене, объятая крапивой и малинийками.
На малинниках растянута для просушки сежа-особая рыбацкая сеть.
Кирьян вылил воду в бочку и опять пошел на колодец. Когда вернулся, над банькой уже стелился дым, тянулся жидко по конопляникам. Никанор сидел на порожке баньки.
Присел рядом Кирьян. Под навесом крыши - на верхнем бревне стены железные скобы. Лежат на них УДОЧКИ Кирьяна - из орешника, длинные и промасленные деготьком, чтоб не брала их гниль, короткие - можжевеловые для ловли с лодки над ямами. Висят жерлицы с большими крючками на щук и окуней, донки с тяжелыми кусками свинца и назубренными тройниками.
- Удочки, папаня, где-либо не ставь. Сюда клади.
А то я такие по всему лесу искал. И сежу, когда высохнет, убирай, мыши бы не погрызли.
- Делать мне больше нечего, - ответил Никанор.
- Посидишь когда. Лещи вот-вот пойдут на метку.
После - самый клев. Попробуй на картошку с толченой коноплей. Здорово берет! На самое дно опускай. Грузильца полегче. Поплавок торчмя и как ляжет, жди. Бывает, несколько минут так лежит. Под воду пошел - подсекай.
- Тут сейчас самого, как тройником, за самое сердце подсекло... Наши-то отступают, - сказал Никанор шепотом про тайные эти новости. - Бои кровопролитные.
Города горят. На дорогах крушения. Проехать никак нельзя.
- Кто ж тебе доложил про такие подробности?
- В сельсовете радио слушали. Водил кто-то ручкой на приемнике. Да и навел на эти слова. Не наши это говорили, а из-за границы. Ночью уже знали: война-то начнется.
- Теперь все равно. Началось, - сказал Кнрьян. - А насчет того, что отступают наши, похвальба вражья.
Вранье!
Кирьян еще раз сходил на колодец.
Принес воды. Кадку наполнил до краев.
- Ты не обижайся, отец. Языки всякие бывают. Нарочно скажут, чтоб верой упали, - сказал Кирьян и опять присел на поленья в ожидании, когда согреется вода и баньку протопит жаром.