Гордеевна заторопилась - накрыла скатертью стол:
вдруг совсем без провожанья уйдет. Поставила бутылку, сковородку с яичницей, пышки положила.
- Пить не хочу,- сказал Кирьян.- Растрава одна.
- Или ослаб?
Кирьян увидел в окно Феню. Она тихо прошла мимо их проулка. Он выбежал и остановил ее. Взял за руку.
- Пойдем. Посидим перед дорожкой.
Она не хотела идти в дом, где не очень-то, как она думала, ждали ее.
- Я у околицы обожду, Киря.
- Идем! - сказал он.
Опа зашла. Поздоровалась, чуть в поклоне опустив голову, и сразу поглядела на Кирьяна.
- Может, помочь что?
- Торопится чего-то он. Как все одно невмоготу ему,- посетовала Гордеевна. Может, Феня что скажет - удержит его.
Никанор понял: малый от тоски бежит.
- Его дело, раз торопится. Присядем.
В стремновской избе Феня первый раз за столом. Сидела рядом с Кирьяном, как это могло быть, если бы молодой хозяйкой вошла она в этот дом. Несбывшееся проглянуло для всех видением желанного. Было непростимым перед людьми прощание сына в отчем доме с чужою женой.
Поднялся Кирьян.
- Мама, отец, жалейте ее и в обиду не давайте,- сказал он про Феню.Очень прошу вас. Через меня родная она и для вас.
Никанор и Гордеевна помолчали с покорностью перед прощальною просьбой сына.
Потом Никанор сказал:
- Мы ее и прежде жалели. Не враги ей. Что не по закону, всегда вступимся. А насчет прочих обид у нас с матерью и рук не хватит ее отгородить. Сама нагородила.
Уж ие повини, сыпок, и ты, Феня, не гневайся,- не мог Никанор даже в такой час не сказать так-помиловать Феню, что любовью парня стравила замужняя.
- Так разве я прошу о чем? - проговорила Фепя.- Я ни о чем не прошу. Это Киря по своей воле сказал.
- Мужчинам выдержку бы надо иметь,-не глядя на отца,сказал Кирьян.
- Я, сынок, перед немилой правдой голову не клоню.
В яму не оступиться бы.
- Дядя Никанор! Не берите мое лихо судить. И жалости мне вашей не надо. Киря сказал, что через него уж и родная я вам. Из-за меня кровью здесь наследили. Вот какая родная! Да такую гнать от порога. А я с вашим сыном. Хорошо, никто не видит. Вам стыд и позор, а мне, как суд, лавка ваша. Зато образам красный угол в избе,- показала она на иконы.- Боги! На все их воля.
И война, и сын уходит, и слезы, и города горят. Стра-аашно такие образа и избе держать!-как в беспамятстве крикнула она, и от ее крика огонек лампадки забился, и будто зарево дрогнуло на иконах.
Никанор и Гордеевна с испугом глядели на Феню.
Кнрьян улыбнулся неожиданно:
- По-нашему, хоть пожар, а правда дороже всего.
Никанор встал, сказал как можно сдержаннее:
- Прощаться пришла или бунтовать здесь? Такие бунты в нашем доме не бывали. А что до икон, то они нас не трогают. Смирно глядят, как иные умные люди.
- Сказала. А что не так, судьба доскажет... Киря, я на околице жду. Там простимся,- сказала она и в двух шагах от порога наступила на новую половицу.
Старую, с ржавыми пятнами Митиной крови вывернули и в печи сожгли. Но перешла память на новую: наступить на нее боялись, и лежала она белая и чистая, и по счету знали ее - пятая от порога.
"Черта непереступимая",-подумала Феня: черта стала страхом перед ней в этом доме - не пускала,
На околице попрощались.
Кирьян поцеловал мать и потом уж почти ничего не помнил, все кружилось и пропадало-измученное страданием лицо матери, седая голова отца... Приблизилась Феня и шепотом остановила:
- Ждать тебя буду.
Красиво и скорбно бледное, как холст, лицо. Сухо горят глаза: калилась в них тоска на прощальном ветру.
- Прощай... Прощайте!
Вот и пошел Кирьян с хутора по строгому приказу войны. Уходил все дальше и дальше по дороге, подсвеченной с высоты вишнево разгоравшимися облаками.
Мешочек его низко висел за спиной. Быстрый был шаг. Не оглядывался. Сердцем видел он, как трое стояли - провожали его, и видел хутор с крышами в пару и тихими еще окнами, и свой дом под старыми липами.
Сердце встрепенулось перед поворотом. Оглянулся.
В раме околичных ворот - на дороге, поникнув, стояла мать, чуть сзади отец и у обочины Феня, с той стороны, где звенел над рожью жаворонок.
Кирьян снял кепку и так постоял перед хутором, перед всем родным и милым, что оставалось здесь.
Когда он скрылся за косячком леса - вдруг пропал, Гордеевна опустилась на дорогу-ее молила, чтоб вернулся с войны сын.
Чуть свет заиграла на хуторе гармонь.
Началось провожанье.
Сперва тихо. с уговорами в сенях, куда из застолья выходили поплакать жены и матери.
А потом потянулись песни, похожие на плывущие в небесном раздолье облака.
Раздался пляс. Загремели половицы в избах. Не с веселья - с лиха разошлась удаль волюшкой последнего для многих разгула.
Столы не так богаты, как к концу лета: картошка, зеленый лук, яичница с просоленным салом. Не так много и вина-своего самогона почти нет из-за внезапности таких проводов.
Молчала изба Стремновых.
Тиха и изба Фени. Закрыты окна и дверь с тяжелым, будто кандальным кольцом вместо ручки.
Фенк лежала на неразобранной кровати с кружевным покрывалом и высокими подушками. Неподвижен взор н устал.
"Зачем я так сказала?-жалела она, что вспылила за столом, когда надо было потерпеть, и не было бы раскаянья, и Кире было бы легче.- Не посветила ему, а помрачила. Где ты теперь, Киря? Кто-то видит тебя, а я нет.
Не скоро это кончится",- тьмой какой-то, в душе чуяла она, беспроглядное потянулось над землей.
Послышалась песня.
Вот ты сон, сон мои милый.
Сперва запели в одном дворе. А потом подхватил весь хутор. Феня вышла на крыльцо.
Пела о красивой мечте людская печаль.
Женские голоса удалялись и затихали, когда мужские - с ясно пробивавшимся тенорком - вели сильно, со вздохом.
Он, да сон счастливый.
И снова одиноко загоревал женский голос.
Ой, да воротись ты...
Постепенно голоса могуче сходились в одну силу.
Он, да воротись ты,
Сон мой, да назад.
Мужчины повторили с согласной задумчивостью, в которой страстно вдруг проблеснул тенорок.
Ой, сон мой,
Воротись да назад.
Песня раскатами отдавалась в лесах, затихала там и вновь поднималась на хуторе.
Да сделай меня,
Да сделай, милый,
Ой, меня счастливой.
Может, оглянется судьба, тронут ее неведомое сердце не мольбы, с которыми от века все идет и -идет свет, а красота тронет в желании малом -: все-то оно со слезинку, что без особого колдовства можно и исполнить сои счастливый вернуть.
Аи, хоть во жизни
Один, один раз...
Заслушалась Феня, как завороженная стояла, забыла про все и вдруг очнулась от криков и плача... Не вернулся сон счастливый... Порыжелая дорога, па которой сто"
яли подводы, стала лобным местом прощания.
Столпились все у подвод. Последние объятия, поцелуи, уговоры и слезы.
- Мама, не горюй, не надо.
- Ребят береги!
- Пиши, Ваня!
- Сынок, сынок!
- Пора. Садись!
- Не пущу! - раздался крик, и упала Палаша - соседка Фени - обняла ноги мужа.- Не пущу!
Он поднял ее. Сам крикнул с гневом:
- Да что вы! Разделаем их всех к ядреной матери!
- Папа... Папаня!
- Трогай!
- О, Господи!
- Палаша... Палаша. Ботинки мои Саня пусть носит.
Не береги.
- Трогай!
- Да будет. За жизнь не нацеловались.
- Трогай!
- Прощайте!
- Ждите нас скоро!
Взмелась пыль, над которой качались косматые головы коней. Вслед подводам бежали и падали женщины в бессилии удержать тронувшееся. Кричали детишки. Слышали отцы их голосенки.
- Папа... Папаня...
Уносились быстро подводы - скорей, скорей, не слышать и не видеть, как бьется в горе свое, милое.
Скрылись за косячком леса.
Кто вернется, покажется там в счастливый свой миг?
Кто-то вернется.
А кого будут ждать, все ждать с надеждой, что сугревой останется одна на всю жизнь - не даст иззябнуть сердцу, и все будут ждать, вспоминая прощальный взгляд, не ведая, что встречи с ним уж не будет, что для кого-то будет пуст до конца вон тот - тот чуть стронувшийся в рожь поворот дороги.