По счастью, предыдущая станция соседей не добавила. Единственная попутчица, статная белокурая женщина лет сорока-сорока пяти успела застелить свою полку и теперь лежала лицом вниз, мирно посапывая. На столе валялась кожура от мандарина, бумажным шариком перекатывалась скомканная конфетная обертка. Носатый осторожно прикрыл за собой дверь и замер. Простыня, накинутая на женщину, сбилась немного вниз, обнажив полные молочно-белые икры. Лежащая не обладала пропорциями знаменитой Монро, но и голливудским звездам есть порой чему позавидовать.
Носатый умиленно зажмурился, давая волю воображению. Черты лица его, крупные, отталкивающие, разом преобразились. Улыбнувшись, он опустил на окне дерматиновую штору и, присев возле спящей, медленно протянул вперед руку. Ладонь ощутила исходящее от женщины тепло, ауру сонного благополучия. Он не видел ее лица, не слышал голоса, и тем не менее она его заинтересовала. Что снилось ей в этом грохочущем неспокойном вагоне? Плохо ли, хорошо было для нее убегать от реальности? Пусть даже на час или два? Да и нуждалась ли она в реалиях?…
Рука носатого скользила в воздухе, описывая загадочные круги. Поднимаясь от ладони, трепет чужого тепла достигал груди, ласковой волной омывал островок чувств. Прошло несколько минут, прежде чем он уверился, что женщина реагирует на его близость. Правда, пока только во сне, но спешить он не собирался. Время работало на него, и с каждой секундой таинственные нити крепли, пригибая ладонь ниже и ниже.
Мгновение, когда пальцы пришли в соприкосновение с кожей женщины, показалось ему волшебным. Одновременно это было и самым серьезным моментом. Всю невостребованную за прошедшие годы нежность пассажир постарался теперь передать своим пальцам. Он был пианистом, ласкающим рояль лазурной мелодией. Ни в коем случае не вспугнуть! Этого он опасался более всего. Сказочная вязь снов естественным образом должна была обратиться в явь, не менее чудесную, не менее сладостную. Рука, обращенная в мягкую кисть художника, источала мед, постепенно перемещаясь вверх. Достигнув высоты колена, вновь описала замысловатый пируэт. Лежащая вздрогнула. Еще раз и еще нежнее… Носатый закрыл глаза. В зрении он больше не нуждался. Впрочем, как и женщина. Они переместились в параллель невидимого, и пассажир знал, что стоит ей поднять голову и посмотреть в его сторону, как все разрушится. Мир чувственный живет обособленно, и главным его языком является язык прикосновений. Носатый не знал схем и методик, не интересовался географией эрогенных зон. Он являл собой образчик одаренного импровизатора, угадывающего желания партнерши по дрожи, температуре тела, по нюансам, названия которым свет еще не придумал. Пальцы действовали помимо его воли. Можно было сказать, что сейчас ими управляла она. Инициатива сменила хозяина. Мужчина обращался в послушный инструмент разгорающихся энергий. Тех самых, что заполнили купе до краев, окутав случайных попутчиков плотным коконом.
Женщина задыхалась. Испытание оказалось не из легких. Она боролась с дикими, поднимающимися из неведомых глубин силами, даже не пытаясь прибегнуть к логике. Подобное с ней творилось впервые.
– Милый! Откуда ты? Здесь? Каким образом?…
– Не открывай глаза, – мягко шепнул носатый. Губы его склонились, оказавшись новой пыткой для женщины. Они гуляли по лицу, по всему телу, нигде не задерживаясь, зажигая точку за точкой, превращая локальные очаги в единое бушующее пламя. Она не заметила, когда ее успели раздеть. Носатый лежал уже рядом.
– Чародей, – она прижалась к его плечу и всхлипнула. – Я ничего не знала! Совершенно ничего!.. Скажи правду, это все еще сон?
– Все зависит от твоего желания, – он печально улыбался. – Сны подвластны людям. И жизнь тоже…
– Но если это сон, он когда-нибудь прекратится!
– Он не прекратится, если мы не откроем глаза.
– Ты боишься, что мы увидим друг друга?
– Я боюсь, что ты увидишь меня.
– Но почему? Ты похож на кого-нибудь из персонажей Гюго? Я бы это наверняка ощутила! Разве не так?
– Возможно… Впрочем, если хочешь, смотри. Но ты ВСЕ РАВНО НИЧЕГО НЕ УВИДИШЬ.
– Почему? – женщина распахнула веки и в недоумении поднесла руку к лицу. – Действительно! Ничего не вижу!
– Честно говоря, я тоже.
– Может быть, наступила ночь?
– Возможно.
– Или поезд движется по тоннелю?
– Тоже вполне вероятно.
Собеседница погладила мужчину по щеке.
– Что ж, тогда я подожду.
Вагон-ресторан отдали юбиляру с охотой. Слово свое сказали и видные гости, и деньги, выложенные самим юбиляром. На двери снаружи повесили запретные таблички, работники ресторана Дима и Верочка перешли в полное распоряжение празднующих…
– Вдумайтесь, юбилей, отмеченный на скорости семьдесят километров в час! Ей богу, в этом что-то есть.
– Жаль, что мы не на семидесятилетии…
– Типун вам на язык! Хорошо хоть Геннадий Васильевич не слышит.
– И все же скорость – это здорово!
– Прежде всего это оригинально, Ниночка. По приезду будет чем похвастаться. Да и наш юбиляр, похоже, не в накладе.
– Это уж точно! Нынешние цены кусаются.
– Да так, что кровь идет.
– А когда они не кусались, Федор Фомич?
– Ваша правда, но то, что происходит сейчас, простите меня, не умещается ни в какие рамки! Нельзя сравнивать укус мышки и волчью хватку.
– То ли еще будет, Федор Фомич! Пройдет год-два, и вспомним об акулах с драконами.
– В каком смысле?
– В кусачем, каком же еще?
– Сплюньте, немедленно сплюньте!.. Вот так. И по дереву три раза.
– Пожалуйста… Только все равно не поможет.
– Господи! Что за поколение пошло! Никакого страха. В наше время на жизнь смотрели иначе…
Юбилей протекал ровно, без эксцессов. Вполне искренне люди улыбались друг другу, с удовольствием пили на брудершафт. И как на всяком веселом сборище присутствовали обязательные посторонние. Впрочем, вели они себя довольно уверенно, и большинство гостей уже принимало их за своих. После трех часов непрерывных здравиц часть публики отсеялась, однако на общий ход событий это отнюдь не повлияло.
– Позвольте, друзья, маленький тост, – с рюмкой итальянского «Амаретто» с места поднялся представительный Федор Фомич. Кто-то услужливо зазвенел ножом о бокал. – Тост о Геннадии Васильевиче. О нем здесь говорили уже много, говорили красочно, но никто не упомянул одной черточки, весьма славной на мой взгляд, заслуживающей всяких похвал…
– Геннадий Васильевич – большой умница и талант! – пробасил кто-то.
– Нет, – строго возразил Федор Фомич и тут же смешался. – То есть я хотел сказать другое… А талант ммм… это бесспорно, о нем мы прекрасно наслышаны, как и об уме нашего уважаемого юбиляра. И все-таки профессионализм в жизни человека – не самое главное…
– Спорно, Федор Фомич, очень спорно!
– Дайте же досказать!
– Протестую! Геннадий Васильевич – мужчина, а для мужчины профессия – первооснова жизни!
Немедленно вспыхнул спор. Федор Фомич беспомощно развел руками. Один из посторонних, называющий себя Семеном, яростно застучал вилкой по тарелке. Мохнатые брови его осуждающе шевелились. На выступающего он поглядывал с преданностью не совсем утвердившегося в обществе человека.
– Ничего, Федор Фомич, перекричим. Только скажите.
Геннадий Васильевич, юбиляр, пьяно улыбался и добродушно помахивал рукой. Так вожди помахивают с праздничных трибун колоннам демонстрантов. Геннадию Васильевичу было все равно, что о нем скажут. Палитра, вобравшая в себя шампанское, шоколадно сладкое «Амаретто» и армянские вина, раскрасила окружающее в розово-радужные тона. Мир был тепл и уютен. На всей планете Земля не нашлось бы такого человека, который не любил бы сейчас Геннадия Васильевича, и он отвечал людям тем же, не в силах обнять всех сразу, находя вполне естественным выражать безраздельность эмоций вялым помахиванием ладони. Глазки его масляно поблескивали, лицо пылало, как факел, мокрая прядь сползла на талантливый лоб, невольно напоминая об эпохе экспрессионизма.