— Да. Определили в качестве наказания ссылку в Красноуфимск под гласный полицейский надзор. Теперь она в Петербурге на нелегальном положении.
— И она показала, что кто-то навел на нее полицию?
— Да, из ее письма прямо следует указание на то, что ее выдал кто-то, кто знал работу тайной типографии изнутри, — ответил Б.Н.
— Допустим. Но это еще нельзя считать ни доказательством, ни основанием для подозрения какого-то конкретного человека, — сказал я, хотя упоминание Валентины как свидетельницы чрезвычайно смутило меня.
— Конечно, — небрежно согласился Б.Н. — Но ответь, пожалуйста, на один вопрос. Почему не сдетонировал твой снаряд?
— Потому что так часто бывает! Потому что ни один техник не застрахован от этого. Вы же знаете, товарищи. Может быть, удар снаряда о землю был недостаточной силы, или трубка попалась бракованная, или я сам что-то напутал. Я сам делал все три запала. Если в этой неудаче усматривать признаки провокаторской деятельности, то обвинять в ней придется только меня, — я говорил как бы по инерции, в то время как в моей голове будто складывались детали игры-мозаики. Я вспомнил, как ночью, за несколько часов до передачи снарядов анархистам, Савелий заходил в мою комнату. Сплю я довольно чутко, но и Лисенок ходит тихо — не скрипнула бы половица, я бы и не проснулся. Я осекся и замолчал, обдумывая эту возможность. В Петербурге Савы со мной не было, поэтому с помощником министра все прошло отлично.
Б.Н. тем временем снова обратился к анархисту:
— Скажите, в какой день вы ходили на встречу со своим полицейским начальником и видели помощника Николая Николаевича.
— 22-го октября, в четверг, — быстро ответил тот.
— В каком часу?
— Мне было велено прийти в четверть седьмого. Вашего помощника я видел выходящим из здания примерно за двадцать минут до этого времени. Как раз начинало темнеть…
— Но вы видели хорошо то, о чем говорите?
— Конечно.
Я как-то отстраненно подумал, что не будь Б.Н. революционером, он мог бы стать неплохим прокурором или следователем. Когда мы работали в Петербурге, где опасность нарваться на провокатора была многократно выше, наш руководитель умел так организовать сообщение между группами, что связные, которым не полагалось знать друг друга, не пересекались даже на улицах. Б.Н. бы точно не допустил такой ошибки, как этот Крафт.
— Николай, постарайся вспомнить, чем был занят Савелий 22 октября в четверг вечером.
Хотел бы я не помнить, как большинство обывателей, события почти двухнедельной давности, но моя деятельность этого не позволяла.
— Сказал, что уходит на явку, — обреченно выдохнул я.
— И ведь не соврал, — хихикнула Ирина.
— Как вы все помните, я явок на четверг, не считая утренней прогулки с Ириной, не назначал.
У меня в груди разрасталось и поднималось к горлу темное и тяжелое чувство, уже знакомое и неотступное, как сам террор, — ненависть. Ко всему. К проклятой охранке, к царю и царизму, к предателям-провокаторам, к самому себе, к Ирине за то, что она смеется, и к Леопольду за то, что молчит, к Б.Н. за то, что специально переходил от менее обоснованных подозрений к совершенно неоспоримым, чтобы добиться нужного ему эффекта.
— А теперь, товарищи, скажите, считает ли кто-то приведенные свидетельства недостаточными для вынесения решения относительно провокаторской деятельности Савелия Киршина?
По-хорошему, на этот вопрос должен был отвечать партийный «суд чести» в присутствие обвиняемого или специально сформированная комиссия, в которой обязательно были бы задействованы и члены ЦК, — но мы были не в том положении, чтобы действовать в соответствие со строгими постановлениями внутрипартийной дисциплины. Наше молчание было истолковано как знак согласия.
— Что касается вас, господин Александр, — заговорил Б.Н. с совершенно непроницаемым лицом. — Вы только что стали участником и свидетелем выяснения неприятной истины об одном из членов нашей боевой дружины. Вы, несомненно, понимаете, что за этим выяснением должны последовать меры. Существует один совершенно надежный способ избавить вас от искушения рассказать об этом кому-нибудь, особенно вашему полицейскому начальнику.
Анархист даже не побледнел — это неподходящее слово — его лицо посерело, приобрело землистый оттенок.
— Но я вполне верю в вашу, как это ни странно звучит, порядочность. Я верю, что вы не по своей воле стали осведомителем охранки и не имеете намерения вредить своим соратникам по революционной борьбе. И чтобы мои товарищи тоже в этом убедились, я попрошу вас снять пиджак и рубашку.
Анархист встал и без возражений, хотя это явно было для него неловко и неприятно, снял свой старый, залатанный на локтях пиджак. Еще до того как он стянул через голову ситцевую косоворотку, я догадался, что увижу, и понял, до какой степени Б.Н. дирижировал всей ситуацией и какое удовольствие это ему доставляло. Однако увиденное проняло даже Леопольда, который благодаря флотской службе к телесным наказаниям был привычен.
— Эва как исполосовали, — протянул он, разглядывая разукрашенную уже заживающими рубцами спину анархиста, — на совесть били, я бы сказал.
— Не забудьте потом шепнуть фамилию этого мерзавца Ирине. Она знает, что с такими делать, — невесело усмехнулся я.
— Прежде тех мерзавцев, что находятся снаружи, предлагаю разобраться с мерзавцами, которые в непосредственной близости, — отрезала Ирина.
Анархист спешно оделся и остался стоять, выжидающе глядя на Б.Н.
— Нам бы следует сообщить о вашей деятельности тем, кого вы подвергли таким образом опасности, — сказал наш руководитель.
— Они меня убьют.
— Конечно. Поэтому, а так же учитывая, что вы по своей воле доверились нам, ни я, ни мои товарищи не будем никому ничего сообщать. Думаю, самое лучшее, что вы можете сделать — это уехать из Москвы как можно скорее. Поезжайте в южные регионы или за границу — как сами решите. Я могу дать вам финский паспорт, если вам это поможет.