В столице Б.Н. познакомил меня с двумя молодыми максималистами из числа бывших студентов, массово уволенных из мест учебы за участие в сходках и профсоюзах. Младшему из двух было на вид не больше пятнадцати, однако он уверял, что ему уже исполнилось восемнадцать. Его товарищ был всего на несколько лет старше, но не по возрасту мрачный, и в его глазах читалась какая-то особая ожесточенность. Им требовалось, чтобы я изготовил бомбу для покушения на помощника министра народного просвещения.
— У меня динамита только на один снаряд, — сказал я.
— Нам хватит, — ответил тот, что был постарше.
И я взялся за дело, хотя и с большим скептицизмом к их затее. О результатах покушения узнал через несколько дней, вместе со всей страной. Снаряд мой сдетонировал. Метальщик — младший паренек — от взрыва погиб на месте. Его товарищ прикончил раненого помощника министра выстрелом из револьвера.
Это был успех, это была победа. Будто та невидимая жесткая рука, безжалостно сжимавшаяся на горле революционного движения в последние месяцы, вдруг разжалась, давая вздохнуть полной грудью и снова ощутить собственную силу. Возобновились явки в ресторанах и театрах, увеличились тиражи партийных изданий, заговорили о проведении съезда боевиков в столице. Я недолго пробыл в Петербурге и, получив от Лисенка телеграмму, в которой он сообщал, что не замечал никакого подозрительного внимания к мастерской, вернулся в Москву. Настроение у меня было радостное и торжественное, даже удручающие мысли о неудаче с анархистами почти изгладились из памяти, и я снова мог чувствовать себя опытным специалистом в своем деле, на которого могут без опасений положиться товарищи.
Перед дачей все было так же, как и до моего отъезда, разве что пыльные дорожки потемнели от недавних дождей. В окнах комнаты, в которой шло изготовление снарядов, привычно плотно задернуты тяжелые шторы. Приятно согрело чувство собственничества — моя мастерская, моя территория, никакой жандармской сволочью не оскверненная. И Лисенок мой.
— Скучал по мне? — сразу с порога обнял его покрепче, уже по привычке взъерошил мягкие волосы.
— Скучал, — Сава улыбнулся в ответ. — Я слышал, в Питере помощника министра убили. Жалко, вы меня с собой не взяли…
— Ну ты же понимаешь, надо было кому-то оставаться здесь. Неужели думаешь, мне хотелось с тобой расставаться?
Не размыкая объятий, довел его до диванчика в гостиной, усадил рядом с собой и принялся вдохновенно целовать. Только сейчас почувствовал, насколько мне на самом деле этого не хватало в те дни, что я провел в столице, полностью сосредоточившись на своих обязанностях. Мною владело полнейшее упоение, почти счастье — от успеха теракта, от близости Савы, от веры в будущее.
— Больше не уеду, — пообещал я, крепко прижав его к себе и здоровой рукой перебирая мягкие волосы. — Теперь они — Б.Н. с Ириной и Леопольд — приедут сюда. И мы убьем генерал-губернатора.
— Правда?! — Лисенок потрясенно и вместе с тем восторженно уставился на меня, слегка отстранясь.
— Уже согласовали с ЦК, — подтвердил я и полностью отдался нахлынувшему на меня остро-болезненному желанию.
Довлевшее надо мной несколько месяцев мрачное напряжение преобразовалось в такую же по силе нервную экзальтацию. Дышать было трудно, сердце бешено колотилось, и кровь стучала в ушах от сумасшедшего ощущения, будто я поймал и держу в руках время, которое вырывается, и надо торопиться.
Я опрокинул Саву на спину и навалился на него, вжимая в велюровую обивку дивана. Поцеловал жадно и грубо, забыв о собственном намерении соблюдать в отношении мальчика деликатность.
Все было уже решено, предопределено, и моя смерть, верно, тоже, но прежде я сам убью, но прежде я еще поживу. Я дернул мешающий мне галстук, будто он меня душил, таким же резким и неаккуратным движением расстегнул несколько пуговиц рубашки у горла. Может быть, меня повесят, может быть, я погибну от взрыва в своей мастерской… может быть, почти наверняка… но сначала я еще получу, что хочу.
Резкими движениями я выпростал его рубашку из брюк и, стянув ее полностью, бросил на пол. Савелий не сопротивлялся и не возмущался, он только сдавленно охнул, когда я припал губами к горячей коже его шеи, и слабо обхватил руками мои плечи. Если бы он попытался меня оттолкнуть или хотя бы сказал «нет», я бы ничего ему не сделал. Но он только шумно и сбивчиво дышал, в каком-то детском недоумении уставившись на меня голубыми глазами, в которых явственно отражался испуг и что-то еще…
Я перевернул его, заставив опереться на колени и уткнуться лицом в диванный валик — потому что так было удобнее и потому что мне не хотелось ни смотреть ему в глаза, ни чтобы он смотрел на мои шрамы.
Все вышло как-то торопливо, судорожно. Я стянул его брюки к щиколоткам, а сам не раздевался сверх необходимого. Мною овладела какая-то злобливая досада — на него, на Саву, за то, что он не чувствует того же, что и я; за то, что не понимает; за то, что все эти долгие три недели не хотел отвечать на мои обхаживания. Не понимает он, что ли, что между опасностями революционного террора нет времени на то, чтобы ему еще поломаться, когда каждый наш день может стать последним?..
У меня еще хватило самообладания на то, чтобы немного сдержаться, услышав его вскрик, но дальше я уже не обращал внимания на его сдавленный скулеж.
Вспышка яркого удовольствия, сравнимого разве что с радостью от успеха теракта, закончилась почти сразу, оставив после себя разочарование от того, что все вышло не так, как должно было быть.
Все еще тяжело дыша, я вытер рукавом мокрый лоб и поправил свою одежду. Савелий медленно перевернулся на бок, почему-то закрывая лицо руками.
— Эй, — я погладил его по ноге чуть выше колена, — приведи себя в порядок.
Я встал, чувствуя ту легкую слабость в конечностях, которую прежде находил приятной, и пошел на кухню. Там в серванте у меня был коньяк, забытая хозяевами дачи бутыль вишневой наливки, водка и, кажется, что-то еще.