Скоро-скоро она вырастет, станет большой и статной. И как же хорошо они все будут жить. И Гриша, и братик названый черноглазый Васятка приедут к ним в гости.
Но жизнь и мечта часто в разной упряжке ходили.
Росла у Фроси девочка, еще один роток при том же старом наделе истощенной, бедной земли. А впереди — тяжкий год. Всем не прокормиться. На новый роток не накинешь платок. К тому же Митяй с Фросей и дочкой — семья. О стариках и речи нет, они выросли здесь, и дом сами одни наживали. Только старым теперь не прожить без Митяевой помощи. Он — хлебопашец, а Фрося — пастушка. А дедушка с бабушкой — лапти сплести да на свадьбы-похороны за харч да полтину с готовкой и со скрипкой — лишь малая подсоба хозяйству.
Куда ни кинь, выходит — лишняя в доме Маринка.
Пришлось деду Силантию писать спешно в город, снова просить среднюю дочь, у которой некогда жил внучок Гриша, взять теперь и Маринку. Впрок пошел Григорию город. Живет в Москве не то в Бежице, слыхать, на свои самостоятельные заработки.
Но есть еще кого нянчить в городе. У средней дочери теперь двое. И муж при хорошем деле. Маринка, пожалуй, будет там нужнее, чем был когда-то Григорий.
Еще и словом никто при ней не обмолвился о предстоящей перемене в Маринкиной судьбе, а сердцем девочка уже почувствовала, как в семье сразу изменилось к ней отношение каждого. Никто ей вдруг не стал приказывать или хотя бы просить в чем-либо помочь, никто теперь и не ругал и не наказывал, даже дедушка перестал на нее ворчать. Все повели себя так, будто она тут временная гостья. Дядя Митяй ухитрялся вообще не встречаться с ней взглядом, а когда Маринка улучила его свободную минутку и сама взглянула ему в глаза, тот не выдержал и виновато отвел от нее свой обычно такой добрый и участливый взгляд. Тетя Фрося даже Катюшу перестала давать ей нянчить, всякий раз стараясь подсунуть девочку прямо в руки бабушке. А бабушка и вовсе смотрела теперь на Маринку, словно та лежала с тяжелой болезнью в кровати, печально-печально и всякий раз тяжело при этом вздыхала. Бабушка стала задумчива и очень рассеянна и с Маринкой почти не разговаривала.
Зато когда обедали или ужинали, всегда теперь за столом было очень оживленно. Много и с азартом говорили о городе, каждый старался, как только мог, показать, как там хорошо живется и сколько вокруг интересного. И все наперебой начинали сетовать на деревенскую серость и нищету.
А когда работали, все прежние Маринкины обязанности как-то сами по себе распределялись между бабушкой и тетей Фросей. Разве что нагар с лучины иной раз снимала Маринка, и, если не успевала вовремя, дедушка не серчал, а просил как-то, наверное по-городскому, уж очень отстраненно-вежливо:
— Будь ласкова, замени, девочка, лучинку.
Как хотелось Маринке вновь слышать от дедушки его ворчливо-требовательное, но такое доброе и родное:
— Маринка, утри нос!
И сказок больше не рассказывал дед Силантий, и шуток не шутил. А последнее время даже скрипку забросил. После возвращения из города стал разве что часто похваливать свою среднюю дочь.
И вот наступило время, когда Маринка должна была узнать ту правду, которая носилась в воздухе, но еще не высказывалась вслух.
— Иди, девочка, погуляй, — сказал ей как-то дедушка, — нам одним крепко поговорить надо. Понадобишься — кликнем.
Екнуло сердечко, но слезы не приходили. Все как бы замерло в ней, закостенело, как порою бывает в бедре и голени несгибающейся короткой ее ноги. Дальняя тупая боль лишь угадывалась где-то в глубине души, в которой еще теплилась надежда на лучшее.
«Все перемелется, мука будет», — почему-то вспомнились ей теперь слова, которые часто срывались с бабушкиных губ, когда соседки приносили ей какую-нибудь свою неприятность или делились семейным горем.
Накинув на плечи ветхую кацавейку, Маринка босиком выбежала из сеней, оставив взрослых, как она ясно теперь догадывалась, решать ее судьбу.
День клонился к вечеру. Солнце еще посылало на землю свои яркие лучи, но воздух начинал быстро остывать.
Маринка села на свежий пенек от недавно спиленного старого вяза.
Ее взгляд по привычке был обращен к солнышку. Слегка приплющенное, оно опустилось еще ниже. На землю упала легкая тень. Налетел свежий ветерок, зашепталась листва на одиноко стоящей березе, чуть качнулись верхушки елей. Над лесом стали собираться темные тучи. И вот уже сумерки словно бы накинули на землю свою серую пелену. Да солнце помешало. Прорвав неплотную пелену туч, оно вновь озарило все вокруг красновато-желтым светом. И тучи приобрели теперь густой вишнево-палевый оттенок. А солнце будто рассердилось на них и побагровело. И вскоре совсем скрылось, окрасив тучи в пурпурно-красный цвет.