— Пошли? — спросил Александр Фреда.
— Подождем пастора, он с нами поедет. Впрочем, пошли, он подойдет к машине.
Они долго сидели в прогретой солнцем «Ладе», ждали, пока там, на площадке, соберут плакаты да пока пастор переговорит со всеми, кто подходил к нему с какими-то своими вопросами.
— А чего так много полицейских? — спросил Александр.
— Так ведь военный городок рядом.
— Где?
— За аркой. Штаб американских войск.
Стараясь не подать виду, что это сообщение обеспокоило его, Александр поглядел в боковое стекло. До арки было метров двести. Дальше высилась чуть тронутая весенней зеленью стена деревьев, над которыми виднелись крыши, мачта над ними и трепыхающийся на ветру флаг, не понять какой.
— То-то я вижу — солдаты за забором.
— Охраняют.
— А этот митинг, значит, специально у ворот?
— Специально. Пусть знают, что мы против.
— И терпят?
— Но мы порядок не нарушаем, за пределы площадки не выходим.
— Эта площадка что же — специально для таких митингов?
— Да, конечно.
— Вроде танцплощадки?
— Что? — не понял Фред.
Александр пожал плечами. Пожалел, что не было фотоаппарата. Поснимал бы из-за заборчика. Из-за заборчика можно.
Неожиданно открылась дверца машины и послышался чуть охрипший от долгого митингования голос, Штайнерта.
— Вот вы где. А я прошел мимо, почему-то думал, что твоя машина — красная. — И захохотал: — Теперь знаю, почему так подумал: красный в машине.
— Красное, зеленое… — проворчал Александр. И вдруг вспомнил и процитировал показавшееся к месту стихотворение Гёте: — «Порхает над родником изменчивая стрекоза… То темная, а то светлая, то красная, то зеленая…»
— Что вы хотите этим сказать? — спросил пастор.
— Не в красках суть, а в деяниях.
Пастор снова захохотал, широко обнажив неровные зубы, хлопнул Александра по плечу.
— Запомнили? «Покажи мне веру твою от дел твоих»? Только… мы протестуем, а вы в стороне.
— Вы протестуете против опасных действий своего правительства. Это ваше дело.
— Но это и вас касается.
— Касается, — вздохнул Александр.
Фред в разговор не вмешивался, он гнал машину, как обычно, почти на предельной скорости, не забывая, однако, притормаживать, даже останавливаться и оглядываться на перекрестках, отчего поездка напоминала передвижение прыжками.
— Берите пример с американцев. Они во все вмешиваются, у них все на виду. А у вас — все тайна.
— Смотря что на виду и что тайна, — буркнул Александр.
— Хотя бы права человека.
— У американцев их больно много, девать некуда.
— Не понял.
— Чего уж понимать. Почему-то все эти американские права, о которых столько криков, сводятся к праву одних развращать, оглуплять, обирать других. Обесчеловечивание человека — это ли благо? А без принципа блага подлинного права не может быть.
— О-о?!
— Что «О-о»?
Пастор удивленно смотрел на Александра и молчал. Потом подался вперед, что-то собираясь сказать, но Фред как раз затормозил, и он ткнулся подбородком Александру в самое ухо. Извинился и вдруг торопливо выговорил мудреный афоризм:
— Великая свобода — быть в состоянии не грешить, но величайшая свобода — не быть в состоянии грешить. Так?
Александр увидел Хильду и Марию, стоявших на тротуаре, и дернул ручку, чтобы открыть дверь. Пастор удержал его за плечо.
— Обладают относительной свободой люди, способные делать добро. Потеряли свободу неспособные к добру. Так?
Александр все же вышел, помог женщинам сесть в машину.
Больше пастор не заговаривал. То ли все сказал, то ли его безграничной философии было теперь тесно. Ехали молча, и до самого дома, где жили Бодо и Ингрид, никто не проронил ни слова.
Дом находился на окраине Штутгарта. Здесь были в точности такие же, как в Дегерлохе, тихие улочки и небольшие дома, стоявшие впритык один к другому. Бодо вышел из дома с корзинкой, из которой торчали бутылочные горлышки, Ингрид — с большим деревянным подносом, накрытым салфеткой. От подноса вкусно пахло свежим пирогом.
Оказалось, что ехать больше никуда не надо, — место, где вся компания собралась отмечать этот пасхальный день, находилось в десяти минутах ходьбы, — и они толпой побрели по узкому переулку, а потом и вовсе по тропе между двумя сетчатыми заборчиками, за которыми свежей травой зеленели дачные участки, стояли редкие раскидистые яблони и вишни, усыпанные начинающими разбухать цветами, и высоченные старые груши, задернутые вуалькой частых, только проклюнувшихся листочков. Никаких грядок не было на этих дачных участках, только эти редкие фруктовые деревья на зелени не вспаханного, не перекопанного луга да кое-где цветники возле крохотных летних домиков.