— Ты меня ненавидишь?
— Это не ненависть, — сказал он глухо, почти не разжимая губ. — Это хуже.
— Что может быть хуже ненависти?
— Влюбился, черт меня дери!
Она засмеялась тихо и счастливо. Старушка, сидевшая на скамье, обернулась, улыбнулась понимающе.
— Я знала, что ты влюбишься.
— Почему знала? Во мне что-то сексуально озабоченное?
— Совсем нет. Но ты… это ты… И вот немецкий выучил…
— При чем тут немецкий?
— При том… Еще там, в Москве, как увидела тебя, сразу поняла: и ты влюбишься.
— Не слишком ли самоуверенна?
— Я просто верю в наследственность.
— При чем тут наследственность?! — Его раздражала эта манера говорить загадками.
— Я знаю. — Саския была спокойна, даже насмешлива чуточку, как женщина, совершенно уверенная в своей правоте.
— Ну так скажи, если знаешь.
— Не могу.
— Ну и не говори!
В нем бродила злость, вспухала, как опара, подпирала под горло слезной спазмой. В этот миг ему хотелось ударить Саскию или, может быть, схватить грубо и сжать так, чтобы сползла эта ее обезоруживающая улыбка, заменилась гримасой страдания и мольбы. Или, может, взять да поцеловать, даже укусить… Он сам не знал, чего хотел. Бушевало в нем неведомое, лишало рассудка, обезволивало.
— Боже мой, как ты похож, — сказала Саския с непонятной грустью в голосе.
— На кого?
— На одного человека.
И вдруг в один миг все прояснилось в нем. Так внезапный луч света выхватывает из тьмы, в которой только что вроде бы ничего не было, предметы, лица, даже чувства людей, выраженные в жестах.
— Ты его любишь?!
Она кивнула и улыбнулась так, как ни разу не улыбалась ему, задумчиво, загадочно, печально.
— Все ясно!..
Вот, значит, почему они с Луизой углядели его тогда в Москве, в ресторане. Вот почему так настойчиво приглашали приехать. Несомненно, это было желание Саскии, которой не терпелось еще раз потешить себя. Непонятно только, почему она не приехала в Штутгарт сразу же, как узнала, что он тут. Впрочем, чего ж непонятного? Прошло время, поостыл женский каприз.
— Не сердись на меня, — сказала Саския.
— Я не сержусь. — В нем и в самом деле не было панического состояния, знакомого по тем временам, когда он приходил на свидание к своей Татьяне, а она опаздывала. — Чего ж ты мне голову морочила своими божественными откровениями?
— Твоя судьба мне небезразлична.
— Вот как? Почему же?
— Когда-нибудь ты это узнаешь.
— Не узнаю, если не скажешь. Скоро мне уезжать.
Как-то сразу перегорело в нем все — и недавнее влечение к Саскии, и желание непременно сейчас же узнать все тайны. Было даже неловко, что он вел себя, как мальчишка.
— Пора, пожалуй, Крюгеры заждались, — сказал он, посмотрев на часы.
И они пошли рядышком вниз по брусчатке. Вот когда был повод взять Саскию за руку, по-джентльменски поддержать на крутом спуске. Но он этого не делал. Шел и удивлялся самому себе, своему внезапно схлынувшему пылу.
«Глупец ты! — ругал он себя. — И бабник в придачу. Правильно жена говорит: больно много по сторонам глазами стреляешь…»
Обида, вскинувшаяся было в нем, быстро преображалась в ноющую тоску по Нельке, по Татьяне. И больше всего ему хотелось сейчас поскорей добраться до своей комнаты в доме Крюгеров и разбирать сваленные в угол пластмассовые пакеты с подарками, укладывать их в чемодан, вещь к вещи, чтобы не побились, не помялись в дороге…
XIII
В лесопарке было свежо и тихо. Солнце не пробивалось сквозь плотную завесу стволов и веток, лес заливало рассеянным светом, как от множества скрытых светильников, и это создавало впечатление чистоты, почти стерильности. Идти по этой прохладе, по этому светлому лесу было одно удовольствие, и Александр радовался, что не поехал в трамвае, а решился пройтись пешком. Местами меж стволов открывался город, и тогда Александр останавливался, всматривался в улицы, ища глазами главный ориентир — Замковую площадь, куда и собирался в конце концов выйти. Заблудиться тут было невозможно, — справа пологий подъем, слева — крутой уклон, иди ни вверх, ни вниз и как раз выйдешь к дороге, выводящей к центру города.
Однако не прошел он и километра, как догнали его думы о вчерашней встрече с Саскией. В городе отвлекся бы от них на первом же перекрестке, но здесь, на пустынной дорожке, он был как в ловушке. А думать об этом не хотелось, и вспоминать ничего не хотелось, поскольку выглядел он в своих воспоминаниях дурак дураком и стыдно ему было за свое поведение. Как ни старался убеждать себя, что всего лишь глупо увлекся, с кем не бывает, как ни хихикал над собой, боль не проходила. Будто раскаленный гвоздь застрял где-то между левой лопаткой и шеей (что там за орган такой, на этом месте?!). Была бы возможность, уехал бы из Штутгарта хоть сегодня. Но не мог он уехать сегодня, поскольку билет на московский поезд, проходящий через Германию, был заказан на среду. Оставались сегодняшняя суббота, завтрашнее воскресенье, послезавтрашний понедельник да еще добрая половина вторника. Приходилось терпеть.