Она не стала говорить о пощечине. Конечно, это можно было не скрывать, он был готов ответить за тот свой срыв, но... Рудольф ощутил лёгкую волну благодарности по отношению к ней. И надежду. Надежду на то, что она не станет говорить ничего нового. Не станет всё рушить и дальше.
– Как это проявлялось?
– У Рудольфа... Борисовича очень громкий голос, когда он кричит, – Лера пожала плечами. – А когда на вас кричат из-за какой-то ерунды – это невольно заставляет бояться. Какое-то время я опасалась находиться рядом с ним, нарушать заведенные в доме правила, но это длилось не долго.
Выражение лица Гоши дрогнуло. Лера говорила так, словно вовсе не собиралась поддерживать версию брата... Рудольф незаметно для всех сжал ладонь на своем колене, чтобы сосредоточится, потому что надежда крепла в его сердце все сильнее.
«Может она все же не станет ничего рассказывать? Может ограничится сухим перечислением фактов?»
Но надежда на это все еще была слаба. Лера не слышала того, что он говорил суду, не могла поддержать его версию. Волнение захватило Алфёрова с новой силой и теперь он буквально заставлял себя не впиваться в девушку взглядом.
– Хорошо, Валерия Сергеевна. И что же было с вашими отношениями дальше?
– Дальше? Дальше я случайно выяснила то, что Рудольф Борисович – мой любимый писатель. Мне невероятно повезло, и он доверил мне прочесть некоторые новые работы, с которыми я была не знакома. Со временем, на этой почве, мы стали общаться чаще. По большей части, мы говорили о книгах и воспитании мальчика. К тому времени, как мне пришлось уйти, я иногда помогала ему с рассказами. Мы стали, вроде как... Друзьями.
«Ну да, друзьями. Лучше и не скажешь»,– саркастично подумал он, внимая каждое ее слово. Пока все шло хорошо, но волнение все нарастало, отчего Рудольфу стало душно в этом проклятом зале.
– Больше вопросов нет,– прокурор решил, что девушка уже не скажет ничего интересного для стороны обвинения. Инициативу перехватил адвокат Гоши и принялся расспрашивать ее дальше.
– Все время, что вы работали на потерпевшего, вы вели дневник, верно?
– Да, верно. Конкретно этот я вела с 2016 года.
– Можете рассказать коротко, что вы там писали?
– В основном, короткие и скучные заметки о своей жизни. Писала тогда, когда происходило что–то важное, не хотела, чтобы там было что–то лишнее, потому что этот дневник мне подарила мама, за пару месяцев до... Того, как погибла.
От этих слов в груди Алфёрова неприятно сдавило, потому как в тот момент он понял, почему ей было так больно смотреть, как он рвет на куски, уничтожает эту треклятую тетрадку. Подарок от матери...
«Какой же я идиот...»
– Где он сейчас?
– Я его сожгла. На следующий день после моего дня рождения, – уверенно заявила Лера. Алфёров с трудом сдержал каменное лицо. Девушка солгала. И так, что если бы он своими руками не рвал листки в клочья, он бы поверил ей без раздумий.
– Сожгли? Дневник, подаренный вам матерью?
– Да. Импульсивный поступок, но... Да. – Лера с грустью кивнула. – Сейчас я жалею об этом, ведь дневник много для меня значил, но в тот момент мне очень хотелось избавится от груза своего прошлого. Мне хотелось жить настоящим. Почти все что я писала в дневнике так или иначе причиняло мне боль и мне хотелось отпустить эту боль и жить дальше. Может глупо, но тогда я не знала, что он может пригодиться..
– Валерия Сергеевна, вы подтверждаете, что вы сделали эту запись? – мужчина взял со стола бумаги и зачитал. – «Теперь я знаю правду. Если бы кто–то сказал мне, что такое возможно, я бы никогда в это не поверила, но Рома – сын Регины и племянник Рудольфа. Милый, сильный Руди – как же ты выдержишь всю эту боль один? А я ведь даже не могу подойти к тебе и обнять, сказать, что я рядом, что готова разделить это с тобой пополам...»
Когда адвокат зачитывал столь личную и трепетную запись, сердце Рудольфа отбивало чечетку. Уже тогда она хотела быть рядом и поддерживать его, и это знание заставляло его острее испытать чувство вины перед Лерой. Девушка же покраснела, но взгляд ее все ещё оставался твердым и решительным.