– пивную бутылку с отбитым горлышком на этикетке которой красовалась одноглазая зубастая тыква. «Секретные материалы» хранились у него под диваном, в ветхом фанерном чемоданчике, с которым некогда старик прибыл после военной службы в Москву. Постепенно, материалы увеличились в размерах настолько, что, в лучших традициях американских детективов, коих Степаныч отроду не видел, он развесил все обрывки на стене второго этажа, поместив в центре «нулевой экземпляр» - злополучный флаер. Куском угля, по наитию, старик соединял разрозненные куски пазла стремительными чёрными линиями, сопровождая каждую путаными комментариями, так что со временем, схема превратилась в настоящий лабиринт Минотавра. Вечером, разобравшись со своими нехитрыми делами, старик взмывал на второй этаж, плюхался в продавленное кресло, установленное напротив «стены плача», устраивал подле себя бутыль самогона, плошку меда, спешно закуривал беломорину и, в который раз, погружался в копотливое созерцание собственноручно составленной криптограммы. В лучших традициях мистицизма, старик силился постигнуть внутреннюю природу Хэллоуина сугубо эмпирически, сторонясь лёгких путей, чужих подсказок и простых объяснений. Нехитрые кельтские традиции разрастались в его цепком первобытном разуме до размеров причудливых Сатурналий с элементами Масленицы, Крещенья и парада 9 мая. Дорога к постижению неведомого была трудна и терниста, но, стоическая душа Степаныча не знала иного решения. Путь героя был единственно приемлемым для него способом познания мира, и старик шествовал по нему уверенно и твердо, с готовностью ставя на кон всё, что имел. Битва была тяжёлой. Кровавый тени заката скользили по мужественному челу Степаныча, сизый дым наполнял комнату фимиамом, хищница-ночь заглядывала в окна второго этажа холодными глазами звёзд, силясь вселить ужас в сердце воина – но тщетно! Крепко сжимая в руке путеводную бутыль Ариадны, вечный моряк решительно двигался вперёд, в самое сердце тьмы, дерзко смеясь в лицо сгущавшемуся мраку и сонмам призраков, наполнявших комнату. Несчётное множество раз палуба дома ужасающе кренилась под натиском волн хаоса, а ветер преисподней рвал паруса надежды, однако стихия была не властна над непоколебимой волей Степаныча. Хтоническая буря лишь множила его силы и вместо жалкой мольбы смертельно испуганного человека она слышала ликующий боевой клич крепнущего исполина, требующего всё новых и новых ударов, дабы он мог явить этому миру Великий Подвиг. - Разоблачу! – брызгая слюной и хватаясь за нож, ревел Степаныч, окидывая безумным взглядом змеящийся на стене рисунок. - Вспорю! Разверзну! До дна морского! Отсюда и до Северодвинска! Полундряяя! Наутро, обессилившая пучина выбрасывала на берег обломки корабля странствий и полуживого (но не сломленного!) мистика. Его тело было сплошной раной, он мучительно страдал, с отвращением разглядывая серые и непримечательные земли, куда он, по воле неистового рока, был заброшен. В эти ужасные мгновения, простительная человеческая слабость нашёптывала Степанычу, что дело его, в сущности, весьма плёвое и решить его можно элементарно – просто взять и расспросить про этот трижды неладный Хеллоуин своих внуков. Да, эти жалкие, маловольные и безвременно обрюзгшие представители людского племени были ему не чета, но, по злой иронии судьбы, они знали о Холуине больше него. Несколько минут позора и всё станет ясно, но... Но даже в тяжелейшие часы испытаний, когда вся его бренная оболочка претерпевала невыносимые страдания и умоляла сдаться на милость Бездны, Дух Степаныча оставался непоколебим. - Шиш да камыш вам, дерьмо недолепленное... – бормотал он, болея каждой клеточкой изнурённого странствиями тела. – Врагу не сдаётся наш гордый Варяг!.. Не бывать такого дела, чтоб русский моряк кому-то на поклон отправился!.. Сам управлюсь... А нет – так не поминайте лихом... Русские не сдаются!.. Нахуй они никому не нужны... И старик продолжал страдать, лёжа на старом диване, накрывшись драной рогожей и проклиная на все лады различных супостатов, обрушавших на его седую голову такие горькие беды. А когда недуг отступал – он вновь брался за старое и потихоньку, дело шло. Несмотря на скудные сведенья и безудержные (и весьма смелые!) догадки, в целом, суть праздника Степаныч уловил точно – «Чертей гоняют!» Лишь две вещи оставались ему непонятны: за какие-такие заслуги, чужим детям, вот так вот запросто, горстями(!), раздают по ночам горы конфет; и в кого ему следует нарядиться к грядущему Холуину, который старик непременно решил с помпой отпраздновать? Из великого множества персонажей, всерьёз Степаныч рассматривал лишь четыре кандидатуры: Лешего, Гитлера, Сталина и Бабу Ягу, которая, хоть и была Степанычу наиболее симпатична, не проходила по критерию пола. - Что ж я, педераст что ли, в баб рядиться, - отплёвывался для самоуспокоения Степаныч, хоть в глубине души прекрасно понимал, что справился бы с этой ролью на отлично. Но и с прочими объектами было не всё так гладко. Леший казался Степанычу слишком уж невзрачным, Гитлер вызывал столь сильное отвращение, что старик скорее переоделся бы в женское платье, что же до генералиссимуса, то его Степаныч считал слишком жутким для праздника, в котором участвуют маленькие дети. - Ничего, - ворчал старик, прислушиваясь к скользящему по жилам самогону. – Время ещё имеется... Прорвёмся... Я им, салагам, такой Хуивин устрою, обдрищутся!.. Тем временем, осень, проклятая бессердечная осень всевластно царила на своём троне, окутывая землю золотым саваном мёртвой листвы. Сидя ночами на крыльце, покуривая папиросы и вглядываясь в бездонный колодец иссиня-чёрного неба, полный без устали ползающих звёзд, Степаныч остро чувствовал её стылое дыхание. - Вот ведь народ, - восхищённо сердился он, следя за безостановочным движением небесных букашек. – Не сидится им, подлецам, на месте... Всё снуют, снуют... А что толку?.. За каким таким интересом, спрашивается, вся эта блядская круговерь наблюдается, если трудовому человеку совсем жизни не осталось, а?.. Куда всё это годиться?.. А никуда!.. Одна суета и разпиздяйство... Гангрена им по малому корпусу и сердечный лишай... Закрытие дачного сезона всегда наполняло старика тонкой, журавлиной тоской. Ему не сиделось и не спалось. Будь у него крылья, он тотчас бы улетел прочь, не разбирая пути. Улетел бы, куда глаза глядят, только бы не видеть и не слышать, как безропотно слетает с деревьев листва, как стремительно стихают дачи, как иней пепелит по утрам ещё зелёную траву и как грустно, и безнадёжно подвывают в далёкой деревне собаки, чуя неуклонно надвигающийся на землю снег. - Каннибалы!.. – кручинился Степаныч, вознося свои жалобы неизвестному вселенскому адресату. – Опарыши!.. Иждивенцы!.. Никакого энтузиазма, всё расчёт да мракобесие... Срамота... Впрочем, все его стоны и причитания стихали обычно с первым снегом, который, укрыв пуховым одеялом землю, хоронил и тоску. Старик оживал, веселел и начинал пить уже без горькой осенней необходимости, а как прежде - исключительно ради бодрости духа, ясности ума и износостойкости тела. Единственное, что до слёз огорчало Степаныча, так это то, что лето прошло на редкость невзрачно и буднично, одарив его пустым и равнодушным взглядом. Точь в точь как хмурная, толстозадая продавщица Катька, по кличке Паучиха, которая вот уже четверть века ловко орудовала в местном сельпо, нещадно браня местных алкашей. В своё время, Степаныч делал Катерине степенные ухаживания и соблазнял луговым мёдом, но когда она, в трудную минуту, отказалась ссудить ему жалкие поллитра, понял, что нет у паучихи сердца, и остыл к ней навек. - Эх, докатились... – горевал старик, нутром чувствуя бессмысленно ускользающий песок времени. – Ни прорыва вам, ни окружения... Одна сплошная безоговорочная капитуляция... Хоть бы пожар, какой-никакой, соорудился или на худой конец, наводнение... Так нет же... Пустота!.. А тут ещё Хуивин этот привязался... Будь он трижды торпедирован!.. Костюм ему нужен... А где, спрашивается, где я этот проклятый костюм ему организую?.. Из каких таких причиндалов?.. То-то и оно... Старик шумно вздыхал, слал в зияющую пропасть Космоса очередное ёмкое проклятье и вновь до краёв наполнял огненным зельем истёртый жертвенный стакан. Впрочем, хоть с костюмом дело и застопорилось, вопрос с другим важным атрибутом праздника, тыквой, кажется, был улажен. Улучив удачный момент, Степаныч нагрянул к в гости К Кольке Афганцу с литром самогона и они договорился, что тот привезёт ему в конце октября самую большую тыкву, какую только сможет найти на рынке. - Только чтоб точно, - икая от волнения, переживал старик. – В ноябре уже не годиться! - О чём разговор, - сверкал смешливыми цыганскими глазами Афганец. – Уговор, есть уговор, ты меня знаешь. Только я вот никак не пойму, Степаныч, на кой чёрт тебе вдруг тыква понадобилась, а? Ты что же, на старости лет вегетарианцем заделался что ли? - Типун тебе на палубу, - морщился старик. – Никаким таким пуритарианцем я не заделался... Варенье я хочу изготовить, понимаешь, варенье!.. Внуки посоветовали... Говорят дюже вкусное и жуть какое полезное... Особливо для глаз... Видеть стал я что-то плоховато, понимаешь?.. - Как не понять... - с лукавой улыбкой соглашался Колька, вновь наполняя стаканы. – Глаза - это святое. Давай, за зрение! - Только ты не забудь! – суетился Степан