четыре кандидатуры: Лешего, Гитлера, Сталина и Бабу Ягу, которая, хоть и была Степанычу наиболее симпатична, не проходила по критерию пола. - Что ж я, педераст что ли, в баб рядиться, - отплёвывался для самоуспокоения Степаныч, хоть в глубине души прекрасно понимал, что справился бы с этой ролью на отлично. Но и с прочими объектами было не всё так гладко. Леший казался Степанычу слишком уж невзрачным, Гитлер вызывал столь сильное отвращение, что старик скорее переоделся бы в женское платье, что же до генералиссимуса, то его Степаныч считал слишком жутким для праздника, в котором участвуют маленькие дети. - Ничего, - ворчал старик, прислушиваясь к скользящему по жилам самогону. – Время ещё имеется... Прорвёмся... Я им, салагам, такой Хуивин устрою, обдрищутся!.. Тем временем, осень, проклятая бессердечная осень всевластно царила на своём троне, окутывая землю золотым саваном мёртвой листвы. Сидя ночами на крыльце, покуривая папиросы и вглядываясь в бездонный колодец иссиня-чёрного неба, полный без устали ползающих звёзд, Степаныч остро чувствовал её стылое дыхание. - Вот ведь народ, - восхищённо сердился он, следя за безостановочным движением небесных букашек. – Не сидится им, подлецам, на месте... Всё снуют, снуют... А что толку?.. За каким таким интересом, спрашивается, вся эта блядская круговерь наблюдается, если трудовому человеку совсем жизни не осталось, а?.. Куда всё это годиться?.. А никуда!.. Одна суета и разпиздяйство... Гангрена им по малому корпусу и сердечный лишай... Закрытие дачного сезона всегда наполняло старика тонкой, журавлиной тоской. Ему не сиделось и не спалось. Будь у него крылья, он тотчас бы улетел прочь, не разбирая пути. Улетел бы, куда глаза глядят, только бы не видеть и не слышать, как безропотно слетает с деревьев листва, как стремительно стихают дачи, как иней пепелит по утрам ещё зелёную траву и как грустно, и безнадёжно подвывают в далёкой деревне собаки, чуя неуклонно надвигающийся на землю снег. - Каннибалы!.. – кручинился Степаныч, вознося свои жалобы неизвестному вселенскому адресату. – Опарыши!.. Иждивенцы!.. Никакого энтузиазма, всё расчёт да мракобесие... Срамота... Впрочем, все его стоны и причитания стихали обычно с первым снегом, который, укрыв пуховым одеялом землю, хоронил и тоску. Старик оживал, веселел и начинал пить уже без горькой осенней необходимости, а как прежде - исключительно ради бодрости духа, ясности ума и износостойкости тела. Единственное, что до слёз огорчало Степаныча, так это то, что лето прошло на редкость невзрачно и буднично, одарив его пустым и равнодушным взглядом. Точь в точь как хмурная, толстозадая продавщица Катька, по кличке Паучиха, которая вот уже четверть века ловко орудовала в местном сельпо, нещадно браня местных алкашей. В своё время, Степаныч делал Катерине степенные ухаживания и соблазнял луговым мёдом, но когда она, в трудную минуту, отказалась ссудить ему жалкие поллитра, понял, что нет у паучихи сердца, и остыл к ней навек. - Эх, докатились... – горевал старик, нутром чувствуя бессмысленно ускользающий песок времени. – Ни прорыва вам, ни окружения... Одна сплошная безоговорочная капитуляция... Хоть бы пожар, какой-никакой, соорудился или на худой конец, наводнение... Так нет же... Пустота!.. А тут ещё Хуивин этот привязался... Будь он трижды торпедирован!.. Костюм ему нужен... А где, спрашивается, где я этот проклятый костюм ему организую?.. Из каких таких причиндалов?.. То-то и оно... Старик шумно вздыхал, слал в зияющую пропасть Космоса очередное ёмкое проклятье и вновь до краёв наполнял огненным зельем истёртый жертвенный стакан. Впрочем, хоть с костюмом дело и застопорилось, вопрос с другим важным атрибутом праздника, тыквой, кажется, был улажен. Улучив удачный момент, Степаныч нагрянул к в гости К Кольке Афганцу с литром самогона и они договорился, что тот привезёт ему в конце октября самую большую тыкву, какую только сможет найти на рынке. - Только чтоб точно, - икая от волнения, переживал старик. – В ноябре уже не годиться! - О чём разговор, - сверкал смешливыми цыганскими глазами Афганец. – Уговор, есть уговор, ты меня знаешь. Только я вот никак не пойму, Степаныч, на кой чёрт тебе вдруг тыква понадобилась, а? Ты что же, на старости лет вегетарианцем заделался что ли? - Типун тебе на палубу, - морщился старик. – Никаким таким пуритарианцем я не заделался... Варенье я хочу изготовить, понимаешь, варенье!.. Внуки посоветовали... Говорят дюже вкусное и жуть какое полезное... Особливо для глаз... Видеть стал я что-то плоховато, понимаешь?.. - Как не понять... - с лукавой улыбкой соглашался Колька, вновь наполняя стаканы. – Глаза - это святое. Давай, за зрение! - Только ты не забудь! – суетился Степаныч, презрительно отвергая незамысловатую Колькину закуску - лук, квашеную капусту и черный хлеб. – Варенье, дело страсть какое сурьёзное... На вроде мёда... Нужно аккурат в срок всё поспеть, а то всю силу тыква растеряет, хоть уже и не вари его совсем... Не забудешь?.. - Да как такое забыть, - скалил зубы Афганец. – Всё сделаю в лучшем виде. Самую большую тыкву тебе привезу, как заказывал… И самую вкусную... Ты капустку то, капустку не забывай, а то домой не доплывешь... - Говно плывёт, а моряк ходит, - со сталью в голосе отчеканил старик. - Отстань ты от меня бога ради со своей капустой! Я тебе о деле, а ты капуста... Не морская это закуска, капуста твоя!.. Кислота да слякоть... Ни души, ни плотности, одна слабость беспочвенная... - А ведь точно, - состроил скорбное лицо Афганец. – Совсем я позабыл, что ты у нас флотский парень... Но ничего, Степаныч, я тебе в следующий раз морскую капусту обеспечу. Морская то в самый раз будет, а?! Старик испепелил хохочущего Кольку глазами, но не нагрубил, памятуя, что тот ему ещё нужен. «Потом я с тобой расквитаюсь, браконьер ты таборный, - думал он спустя час, двигаясь полномерным противолодочным зигзагом по тёмным переулкам в сторону родной гавани. – Шутить он надо мной вздумал! Я вот все сети то твои поганые располосую да пожгу, будешь тогда знать, юморист... Потому как кто моряка обидит - тому хана!..» Октябрь задул всеми ветрами зараз. Вместо степенного, картинного листопада, порывы ветра, точно пьяная чернь, торопливо срывала золото погон с согнутых деревьев и яростно швырял их в грязь. Природа была дика и некрасива в эти часы и старик, наблюдавший из окошка своей обсерватории за всем этим вселенским безобразием, печально вздыхал. - Нигде нет порядка... Сплошная повсюду безприказная непотребщина... Что за жизнь?.. Грусть переполняла Степаныча. Даже приближающийся Холуин больше не радовал его сердце. Слишком долго он ждал этой даты, слишком рьяно готовился, слишком многое было поставлено на карту. Дошло до того, что порой, в тайне от самого себя, старик украдкой надеялся, что Афганец забудет про тыкву или привезёт её с запозданием, так что торжество можно будет с чистой совестью отменить, но Колька не подвёл. - Эй, хозяин, отворяй ворота, тыква приехала, - разнёсся его бодрый клич утром 31 октября. – Ахтунг, ахтунг, я говорю! Покрышкин ин дер люфт! Отворяй! Не проснувшегося толком Степаныча всего аж перекосило, но делать было нечего, и он выполз во двор. - Принимай товар, - радостно басил Колька. – Смотри, какая красавица! Шестнадцать кило! Самую большую взял. Ну, принимай! Старик одурело уставился на тыкву. - Это что?.. – произнёс он, наконец. - Как что, - расхохотался Афганец, – тыква твоя, как заказывал! Весь рынок обошёл, самую лучшую выбирал. Сладкая как дыня! Хочешь - варенье вари, хочешь - в жёны бери... Безотказный продукт, на вроде твоего самогона… - Да вижу что не баклажан, - процедил Степаныч. – Почему она серая то вся?.. - Так серые самые сладкие, - удивился Колька. – Ты не знал что ли? Самое-то для варенья, я специально спрашивал! Пальчики оближешь! Степаныч открыл, было, рот, но промолчал и сухо сплюнул под ноги. Это было хуже, чем крах. Это была неудача. - Так что, Степаныч, годится? – недоумевающе уставился на посеревшего старика Афганец. – Или мала? Что не так? - Всё так, - зло отреза старик, выхватывая тыкву из рук оторопевшего Кольки. – Помог так помог… Мерси вам на подносе... - Ну и славно, - пожал плечами Колька, запрыгнул в свою старенькую ниву и укатил восвояси, а Степаныч занёс тыкву во двор, швырнул её в куст крыжовника, сел на полено и мрачно закурил. Ему было и смешно и грустно. - Вот ведь незадача, - без всякого удовольствия ругался он. – Раз в жизни попросил человека тыкву купить, а он... Ну вот ничего никому доверить нельзя... И кто только эти блядские серые тыквы повыдумывал, не пойму?! Ну кому такое фуфло может пригодиться?! Докурив папиросу Степаныч направился в обсерваторию, намереваясь напиться сегодня как в последний раз. Прихватив пару яблок и блюдце мёда, он нацедил себе кружку самогона и начал трудится. Пять часов кряду заливал старик мировую скорбь глухо чокаясь с самогонным аппаратом металлической кружкой. Мысли, тяжёлые и безразмерные как свинцовые воды Баренцева моря поднимались и опадали внутри него, наполняя сердце чёрной брагой отчаянья. Плечи Степаныча сутулились, взор тускнел, а рука теряла былую сноровку. Долгожданный праздник ускользал даже не начавшись и чудовищная бездна раскрывалась пред мутнеющим взором моряка. В ней он видел жалкого одинокого старика печально пьющего со своим отражением в самогонном чане, в то время как где-то далеко, за вздыбленным океаном, по парадно украшенным улицам, задиристо и го