Сквозь шторы с каскадными фестонами и бахромой, сшитые из китайского шелка, робко просачивались золотистые лучи солнца. «Проснись и пой!» - вибрирующим голосом произнес Ноэль и в танце грациозно покружился по комнате - впервые он воспрял духом и ощутил легкость. Прекратив исполнять пируэты, он на цыпочках подкрался к прикорнувшему в кресле Эдмонду и бесцеремонно пошлепал по оплывшим щекам. «Который час?» - не поднимая свинцовых век, промямлил толстяк и пустил слюну, пребывая на рубеже грез и реальности. «Почти девять!» - возбужденно воскликнул Креспен и потеребил мужчину за рукав льняной рубашки. - «Ты храпишь, как тысяча чертей! Взбодрись и иди душ: в отличие от тебя я пахну кедровыми шишками!» «Ты демон в шкуре овцы, натравить бы на тебя Святую Инквизицию», - Эдмонд вяло покряхтел, но волей-неволей подчинился. Толстяк принял горячий душ с ромашковым мылом и вразвалочку проковылял на кухню, где дожидалось сытное кушанье: бризоль из рыбы, парфе и горячий шоколад с круассанами. Мужчины вместе сели за стол; за завтраком никто не вел бестолковых бесед, сосредоточенно употребляя пищу, только и слышалось позвякивание посуды, да глухое причмокивание. Первым прервал трапезу Креспен: его порция была скромнее, чем у бесхребетного толстяка, грешащего обжорством; как обычно выражается Ноэль, когда Эдмонд заталкивает в нутро третью жареную утиную ножку или пятую пиццу «Валле-д’Аоста»: невинную душу вновь обольстил Бегемот. К тому же, Ноэлю свойственно оставлять легкое чувство голода, а Эдмонд в любое время суток набивает желудок до отвала, накапливая подкожный жир, будто готовясь к зимней спячке, как медведь. Креспен в меру своих возможностей следил за здоровьем мужчины - хотя Эдмонд всячески противился его целебным наставлениям, считая мешковатые телеса - даром, доставшимся от матушки, - и частенько заставлял Гроссо подрабатывать на него почтальоном. Так, за час до обеда Эдмонд в бодром темпе разносил по почтовым ящикам рекомендательные письма пациентам Ноэля. Порой Ноэль ездил за ним на велосипеде и подгонял ивовой веткой, хлестая по студенистым лодыжкам, икрам и ягодицам, не давая ни минуты на привал. «Сегодня для тебя есть три письма», - заикнулся как бы невзначай Ноэль. Честно говоря, их можно отправить в конце недели, так как две семьи из трех отбыли на острова Ко Липе и Лефкада, но зачем откладывать на потом то, что можно сделать сейчас. Да и любая тренировка пойдет Эдмонду на пользу. Конечно, тот сразу же выразил негодование, даже жевать перестал, словно эта «чудесная» новость смогла отбить неуемный аппетит. «Нам бы ловить за хвост пронырливую крысу Киша Лорена, а не заниматься чепухой», - проворчал Эдмонд, машинально проткнув вилкой филе рыбы десяток раз. «Твое здоровье - не чепуха, Эдмонд. Попробуй заменить диван в гостиной - и никто не заметит разницы», - Ноэль положил ладонь на пальцы Эдмонда, и бряцанье металла по фарфору вмиг затихло. «Тебе в угоду могу пойти на компромисс: до обеда съездим к Бернарду, чтобы лично его опросить, вдруг всплывут какие-нибудь новые детали, которые дадут подсказку для последующих действий. А заодно осмотрю Элоизу... Надеюсь, она не пропела лебединую песню?» - Ноэль цинично подумал, что было бы неплохо исследовать гниющее тело женщины. Если, конечно, еще не состоялись ее похороны. При возможности он бы провел аутопсию, чтобы удовлетворить свою блажь - что, несомненно, эгоистично и неэтично, но Ноэль был приверженцем сциентизма, - и выяснить, самобытный ли это юмор природы, или проделки богомерзкого отродья, зачатого во мраке, в самом сердце космоса. «А вечером ты отнесешь письма. Как тебе такой расклад?» «Ты - чудовище, Ноэль! Окропить бы тебя церковной водой!» - рявкнул Эдмонд и направил вилку на мужчину. «Я не бу-ду от-но-сить пись-ма! На-до-ело!» - прогнусавил он резко, по слогам, чтобы до Ноэля наверняка дошел смысл сказанного. «Ты незаконно дискриминируешь меня, как человека с избыточным весом! Я протестую! Твою деспотию должно искоренить, как лютик ползучий! А если продолжишь в том же духе, моя нога больше никогда не переступит порог твоего дома!» - выпалил Эдмонд на одном дыхании. Ноэль недоверчиво уставился на торчащие вверх зубчики вилки, что угрожающе сверкнули в естественном освещении кухни; они, точно острые клыки мифического монстра, какого-нибудь абааса, были готовы безжалостно проткнуть его плоть насквозь, или того хуже - размолоть вместе с костями в порошок. Мужчина поежился и зычно сглотнул: «Убери, пожалуйста, эту штуку от меня подальше. Кажется, я слышал, как она хищно клацает». «Клац-клац, - непроизвольно вырвалось у Эдмонда, - клац-клац», - повторил он, звонко лязгнув зубами, но на этот раз вилку убрал. Эдмонд, пыхтя, с трудом поднялся и подошел к Ноэлю вплотную: «С этой поры не смей заикаться о моих складочках, понял? Бестактный болван!» - он тыкнул пальцем-сарделькой в худощавую грудь мужчины. Ноэль натянуто улыбнулся и все-таки осмелился уточнить: «Не руби с плеча: добираться всего-то два квартала. Не изменишь своего решения...?» Толстяк приобрел цвет вареной свеклы - вот-вот пар из ушей повалит, его щеки затряслись, как бульдожьи брыли. Схватив влажное вафельное полотенце с настенного крючка, он принялся хлестать Ноэля, не щадя своих сил и при этом приговаривая: «Ах ты, паршивец, хочешь, чтобы я совершил свое первое в жизни убийство?! Так ведь и роешь себе могилу, окаянный! Вот тебе, вот!». Ноэль едва успевал уклоняться от смертоносного оружия в виде полотенца, а когда оно достигало оголенных участков кожи, визгливо ойкал. Спустя пять минут, мужчины, развалившись на полу кухни, выравнивали сбившееся дыхание. «Женщина пока жива, - внезапно проронил Эдмонд, со свистом выдохнув, - но ты от нее ничего не добьешься - нема, аки греческая богиня Тацита. Ее язык распух до размеров печенки и вываливается из глотки. А к телу Бернард тебя не подпустит - Элоиза, как мумия, сбежавшая из египетской гробницы: с макушки до пят обмотана бинтами, мокрыми от гноя, крови и испражнений. Бернард только успевает их менять, каждые два часа. Тошнотворное зрелище», - перед взором замаячила голова: на месте лица - зловонное месиво; от нахлынувшего отвращения меж лопаток засеменили мерзкие мурашки. «Да и что ты можешь теперь сделать», - с печалью добавил он, имея в виду покалеченную кисть Ноэля. «Не сыпь мне соль на рану, - промычал мужчина. - Я сам себя наказал, и жалеть об этом не стану», - он поднес ладонь к лицу и, покривившись, с трудом пошевелил пальцами - бинты прятали уродливые швы после порезов, которые он нанес заточенным перочинным ножом. Креспен дал незыблемую клятву самому Господу: покуда он не покинет земную сень, проклятая длань деяния не коснется чужих жизней. Будь он смелее, то отрубил бы ее к черту; но все равно, сколько бы Ноэль ни платил своим телом за летальную ошибку, ничто не вернет назад душу юной Флави, угасшей в его объятиях седьмого мая. «Болит?» - озабоченно осведомился толстяк. «Нет, - невозмутимо соврал Ноэль, не хватало нарваться на сочувствие, ведь он давно не сопливый мальчишка. - Тогда что нам делать?» Их ближайшее будущее казалось ему запутанным, как клубок вязальных ниток, и таким же грязно-серым, как чечевичная похлебка. Эдмонд почесал ногтем гладкий подбородок, на котором прорастал раз в неделю птичий пушок: «Бернард упоминал вскользь одно имя...».