— Кажется, у меня не получается с ней говорить.
— Она тебя смущает, — говорит Аврора.
— Она меня интригует, — отвечает он. — Рядом с такими девушками я чувствую себя совершенно беспомощным.
— Забавно, что ты признаёшься в собственной застенчивости.
— Но я очень застенчив, — подчеркнуто повторяет Жером. — Я никогда не бегаю за девушкой, если не уверен, что она ко мне расположена.
— А что же тогда с Клэр? — интересуется заинтригованная Аврора.
— Странная история. Она, безусловно, вызывает сильнейшее желание, особенно сильное в силу того, что оно лишено цели и смысла. Чистое желание, неосуществимое. Я не хочу ничего по этому поводу предпринимать, но сам факт этого желания меня смущает. Я думал, что уже не способен желать ни одну женщину, кроме Люсинды. Ситуацию осложняет то, что я ее не хочу. Если она сама себя мне предложит, я ей откажу.
Здесь опять же слышно, как скрипят колеса софистики. Жерома явно тянет к Клэр, но он не хочет ни признаваться в этом, ни что-то предпринимать. Скорее всего, если бы он попытался с ней кокетничать, это бы ни к чему не привело — возможно, он просто пытается выкарабкаться из сложившейся ситуации, не уронив своего достоинства. Тем не менее его способность формулировать собственную озадаченность с такой вот странной смесью испытующей искренности и бессовестного самообмана ставит его на один уровень с другими персонажами фильма, за исключением самой Клэр и ее молодого человека. Юный Венсан, который явно неравнодушен к Лоре, заявляет, что Клэр не в его вкусе; сама Лора часто весьма изощренно высказывается о собственных чувствах, а ведь есть еще и Аврора, которая оправдывает свою неприкаянность тем, что все мужчины кажутся ей привлекательными, зачем же выбирать какого-то одного («Судьба с настойчивостью никого не ставит на моем пути, вот я никого и не беру. Какой смысл спорить с судьбой?»).
Однако называть это самообманом и софистикой, наверное, неточно. Эти персонажи одновременно и вполне безыскусны, и немилосердно проницательны — они балансируют на грани самообмана, но в него не срываются. В конце каждого фильма Ромера происходит коррекция — момент, когда один персонаж или все разом лишаются иллюзий. В интеллектуальном смысле персонажи Ромера непредсказуемы: никогда толком не поймешь, то ли они пытаются скрыть неуверенность в себе, то ли совершенствуются в искусстве заглядывать в собственный мир, перехватывают, а потом раскладывают по полочкам все нюансы неприкрытого желания. Когда Жером спрашивает у Авроры, есть ли у нее кто-то, ответ ее звучит однозначно, да и не кажется самообманом: «У меня никого нет, — говорит она. — Но я никуда не тороплюсь. Предпочитаю ждать. Ждать я умею. Мне нравится ждать». Краткий отчет Жерома о его победах кажется не менее прямолинейным: «Всякий раз, как я желал женщину, мне не удавалось ее заполучить. Все мои победы оказывались неожиданностями. Желание приходит следом за обладанием». Ромер любит противоречия. Все герои его фильмов размышляют контринтуитивно — возможно потому, что, если глядеть на вещи вразрез с фактами, можно усмотреть больше истины, чем при рациональном осмыслении. Обычно желание приходит до обладания, не после. А что до ожидания, никто не любит ждать. Тем не менее именно так персонажи Ромера читают книгу жизни: в парадоксальном ключе, то есть развенчивая или как минимум ставя под вопрос всё, что представляется известным. Взгляд Ромера строится на инверсии. Его, судя по всему, интересуют только те вещи, которые укоренены в том, что Паскаль называл постоянной заменой «за» на «против» (renversement perpétuel de pour au contre).
Именно за это я и полюбил Ромера. Он работает с постоянными подменами, перемещениями, отсрочками того, что неизбежным образом очевидно, потому что в центре его эстетики лежит едва ли не противоестественное сопротивление — назовем это отвращением к так называемой грубо-приземленной реальности жизни. Собственно, мне видится нечто умиротворяющее и утешительное в контринтуитивных заявлениях Ромера, идущих вразрез с представлениями, которые в мои молодые годы разделяли решительно все: что добиться чего-либо возможно только усилием воли, что усилие — это всё. Персонажи Ромера же, напротив, полностью полагаются на судьбу, авантюру, случайность — hasard. Если внутренней нашей сущностью управляют вещи неосмысленные — парадокс, противоречие, прихоть, порыв, — то и внешние события жизни управляемы вещами неосмысленными: случаем, счастливым совпадением, стечением обстоятельств. При этом в чудачествах наших чувств есть необъяснимая логика и смысл, как есть они и в на первый взгляд необъяснимых случайностях. У каждого счастливого совпадения есть своя цель, оно, подобно подсознанию, является маркером существующей где-то воли, которая знает, чего нам на самом деле нужно от жизни. Пародируя Паскаля, можно сказать, что случайность имеет свою логику, о которой не ведает воля. Вера Ромера в разум достаточно прихотлива, чтобы вызвать к разуму недоверие.