Тайфур снова оглянулся, увидел осунувшееся лицо Хомуни, его запавшие глаза и почувствовал, как усиливается неприязнь к старому русичу. С этим он и двинулся за ворота следом за послом князя Бакатара.
У поворота, там, где дорога огибала скалистый выступ, всадники вспугнули черного грифа. Недовольный появлением людей, гриф, лениво взмахивая крыльями, с трудом оторвался от земли, где оставался несъеденным его обед — дохлый шакал с разодранным брюхом, — и улетел. Хомуня проводил взглядом огромную голошеюю птицу и в той стороне, куда улетел гриф, увидел высокий, вырубленный из серого песчаника столб. Хомуня даже приостановил коня от удивления: настолько величественным показалось ему это необычное для глухих горных мест творение рук человеческих. Столб будто вырастал из земли и устремлялся к солнцу, которое резко высвечивало большой крест, мастерски высеченный в верхней части каменного исполина. Хомуня почтительно перекрестился, подумал о боге и о людях, сотворивших такое чудо ради укрепления своей веры.
На первый взгляд, до крепости — рукой подать, ее стены хорошо просматривались на фоне безоблачного неба. Но добраться туда было не просто. Она стояла на высокой горе, опоясанной глубокими и скалистыми балками. Крутые склоны, нагромождения камней, осыпь, отвесные обрывы у края вершины делали Хумару неприступной.
Ехали по сухому дну балки, узкой дорогой, петлявшей между зарослями кустарника. Впереди следовал посол князя Бакатара, за ним — Омар Тайфур, Хомуня. Замыкали — два молодых алана на низкорослых лошадях. И не понять, в качестве гостя ли ехал купец в крепость или пленника.
Дорога, а точнее — хорошо пробитая тропа, то поднималась на крутизну — и внизу открывалась широкая балка Шугара, на склонах поросшая синеватыми островками терновника и поблекшего на солнце барбариса, то снова опускалась в загроможденное камнями дно балки — и терновник уступал место кизилу и боярышнику, их раскидистые ветви теснили тропу так, что приходилось низко наклонять голову, а порой чуть ли не ложиться на шею лошади.
Боль у Хомуни прошла. Подзабылась, ушла куда-то, растворилась во времени и обида на жестокого и коварного Валсамона. Но сердце было неспокойным.
Хомуня смутно вспоминал начало их вражды. Это произошло у развалин Тмутаракани. Стоянку в тот раз выбрали недалеко от стен мертвого города, на холмах, рядом с тмутараканскими идолами — огромными статуями, воздвигнутыми древним божествам Санергу и Астарте. Место это чуть возвышалось над городом, хорошо продувалось ветром, комар не задерживался. И Хомуня был доволен, что Тайфур согласился. Иначе какой отдых, если комар — от него, как ни старайся, никуда не спрячешься — поминутно впивается в тебя острым жалом. И будь ты трижды усталым, без сил упадешь на землю — все равно не уснешь, всю ночь будешь хлопать себя по голому телу.
Трава на холме была сочной и мягкой. Пьянило от запахов ромашки, чабреца и донника. Пока рабы ставили шатер для Омара Тайфура, Хомуня рвал чабрец, чтобы себе и купцу подложить под голову.
— У нас на Руси чабрец зовут богородскою травою. Сон на подушке из чабреца дает здоровье и долголетие. Она целительная, травка эта, всякую заразу от человека отводит, — пояснил он Тайфуру.
Для себя постель Хомуня мостил рядом с шатром Тайфура. Легкий ветерок подувал с моря, нес прохладу, и Хомуня надеялся, что ночью будет хорошо. Он бросил на землю охапку травы и с удивлением отметил, что плотная широкая тень каменной Астарты падала на шатер и делила его на две равные части. На левой, прикрытой тенью стороне, краски совсем поблекли, ткань стала серой, будто слегка присыпанной пеплом, а справа — сияла на солнце, выглядела яркой, как голубой, с розовыми и желтыми цветами, праздничный халат Тайфура.
Хомуня подошел к каменному изваянию и посмотрел вверх. Подсвеченное солнцем, красноватое, с белым пушистым козырьком, небольшое облако золотой короной повисло над Астартой. Словно живое, оно постоянно меняло окраску и, казалось, вот-вот опустится на голову богини любви и плодородия.
Может, от предвечернего света, а может, так привиделось Хомуне, но лицо Астарты дрогнуло, тень недовольства пробежала по ее каменным щекам.
Хомуня протер глаза. Видение оставалось. Но теперь Астарта спокойно смотрела на Санерга, стоявшего на соседнем холме, и дальше, в глубь степи.
— Хомуня! Ты что, оглох?
Голос Тайфура прозвучал так неожиданно, что Хомуня вздрогнул и тут же почувствовал, как неприятный озноб пробежал по его телу, будто купец дохнул на него холодом. В ту же минуту солнце скрылось за тучами — статуя снова стала серой, потеряла краски. Золотое облако сместилось.
— Я хочу осмотреть развалины города. Возьмите с Валсамоном оружие. Аристин пусть присмотрит за табором.
Тмутаракань встретила кладбищенской тишиной. Улица, на которую ступили Хомуня, Валсамон и Тайфур, была покрыта раскидистыми зарослями цикория, широкими листьями лопуха; небольшие полянки устлались мягким ковром полевицы, осочного пырея и тонконога. По обеим сторонам заросшей дороги, скрытые кустарниками, таинственно выглядывали остатки стен и заборов. На месте былых садов сквозь бурьян пробивалась молодая поросль вишен, орешника и яблонь; выше — диковинными зверями, драконами и лешими рогатились полузасохшие сучья старых умирающих деревьев.
У поворота, откуда хорошо была видна крыша дворца князя Мстислава и поросший бурьяном купол церкви святой Богородицы, прямо на дороге одиноко раскинула ветви молодая яблоня с мелкими чуть желтоватыми плодами.
Валсамон наклонил ветку и потянулся за яблоком.
— Карр-р-р, карр-р-р! — неожиданно закричал ворон, неслышно опустившийся почти рядом, на сухое дерево.
Валсамон отдернул руку и выругался.
— Испугал, дьявол. Я тебе каркну, перьев не соберешь, падаль вонючая!
Валсамон поискал камень — не нашел. Потянулся за яблоком.
— Карр-р-р, карр-р-р!
Валсамон вздрогнул и снова отпустил ветку, но тут же решительно наклонил ее, сорвал яблоко и швырнул в ворона.
Птица улетела.
Доверху увитый густыми переплетениями хмеля, княжеский дворец, казалось, намеренно притаился в глубине двора и настороженно, через пустые ворота, выглядывал на улицу, словно боялся, что может войти в него кто-нибудь незванный и помешать его тихой, загадочной жизни. Чудом сохранившаяся дверь, которая вела во внутренние покои дворца, была приоткрыта, и каждый раз, как только налетал сильный порыв ветра, она жалобно скрипела, хлопала о стену и тут же возвращалась на место. При этом воробьи, собравшиеся у крыльца, испуганно вспархивали, будто кто-то стоял за дверью и постоянно отгонял их, не пускал внутрь. Перед крыльцом, на выложенной каменными плитами площадке, лежали промытые до ослепительной белизны кости быка или коровы, серые потрескавшиеся рога обломились и валялись рядом с черепом.
В комнатах пахло плесенью. С потолков грязными клочьями свисала паутина. Пол, покрытый толстым слоем пыли, дышал под ногами, густые облака ее поднимались вверх, окутывали купца и его телохранителей. Пыль остро щекотала в носу, и Валсамон, шедший впереди всех, расчихался так громко, что, казалось, ветхие стены и провисший потолок вот-вот обрушатся и навечно похоронят здесь путников.