Хомуня перекрестился, прикрыл обнаженное тело мокрым платьем, взглянул на Тайфура. Купец стоял, уронив на грудь голову, и беззвучно, одними губами, читал молитву.
Возвратились в табор поздней ночью. Аристин не спал, ждал Омара Тайфура и не давал погаснуть костру. Каменная статуя древней богини Астарты, подсвеченная красноватыми всполохами, смотрела на Санерга и дальше, в степь, в бездонное звездное небо.
Утром Омар Тайфур долго не выходил из шатра. Хомуня успел подогреть воду — купец имел привычку и в жаркие дни умываться только теплой, — приготовить ему завтрак, но Тайфур не спешил вставать. Хомуне, сидевшему подле шатра, с противоположной стороны от входа, где еще держалась неширокая полоса тени, слышно было, как Омар Тайфур поминутно ворочается в постели и горестно вздыхает. Хомуня предполагал, что купец так тяжело переживает встречу с Астартой, ее неожиданную смерть. Но это было не совсем так. Хотя все, что произошло с Астартой, не оставило Тайфура равнодушным, расстроился он не столько из-за ее смерти, сколько из-за того, что мужа этой женщины убили собственные рабы. Тайфур боялся, что здесь, вдали от городов и селений, его невольникам тоже несложно будет расправиться со своим хозяином.
Тайфур лежал в шатре и чувствовал себя самым несчастным человеком на земле. Ему рисовались ужасные по своей жестокости картины. Представлялось, что рабы давно сговорились убить хозяина, но прежде чем сделать это, непременно будут всячески издеваться над ним, наслаждаясь его муками. Тайфур порой воспалялся так сильно, что наяву бредил, даже чувствовал, как острые ножи телохранителей с хрустом вонзаются в его тело. Он готов был кричать от воображаемой боли, но не смел этого делать, боялся, что рабы, догадавшись о трусости своего господина, наверняка поспешат приступить к задуманным ими кровавым замыслам. Тайфур так разбередил душу, что уже не видел никакого выхода из положения, созданного собственным воображением, и совсем пал духом. Ему казалось, что если даже сейчас встанет, выйдет из шатра и разделит между рабами свое имущество, то и тогда не избежит смерти.
— Они не преминут вам вредить, они хотели бы того, чтобы вы попали в беду, — шептал он строки из Корана.
Тайфур услышал, как кто-то тихо подкрался к шатру и начал осторожно развязывать тесемки, соединявшие его борта, чтобы проникнуть внутрь. Купец поднял голову, сунул руку под подушку и с ужасом обнаружил, что на этот раз там не оказалось кинжала. То ли он сам забыл его положить, то ли выкрал кто. Тайфур бессильно уронил голову на подушку и, путая слова, тихим голосом начал читать предсмертную молитву.
— Аллах творит, что желает. Когда он решит какое-нибудь дело, то скажет ему: «Будь» — и оно бывает. Пользование здешней жизнью недолго, а последняя жизнь — лучше…
В шатер просунулась косматая голова Валсамона.
— Горе им за то, что они приобретают, — еле слышно прошептал Тайфур и приготовился к самому худшему.
— Доброе утро, мой господин, — улыбнулся Валсамон. — Как ты себя чувствуешь? Не заболел ли? Пусть все твои несчастья падут на мою голову.
Тайфур не ответил, но облегченно вздохнул и расслабился — не увидел злого умысла на лице своего раба.
— Носильщики обрадовались, думали, что ты заболел, господин мой. Прикажи наказать их. Гы-гы-гы! — затрубил Валсамон.
— Бейте их по шеям, бейте их по всем пальцам! — ответил Тайфур словами Корана. Потом высвободил из-под одеяла ногу и что есть силы двинул ею в лицо Валсамона. — Берите их и избивайте, где бы ни встретили вы их. Над этим мы дали вам явную власть.
Валсамон исчез из шатра и, может быть, не слышал, как Омар Тайфур крикнул ему вслед:
— Солнцу не надлежит догонять месяц, и ночь не опередит день!
Если бы даже и услышал Валсамон последние слова Омара Тайфура, все равно бы не разобрал, потому что купец произнес их по-арабски.
Хомуне показался неожиданным гнев хозяина. Не понравился ему и донос Валсамона. «Зря он это сделал, — подумал Хомуня, — к хорошему это не приведет».
Лишь к полудню купец появился перед рабами и сразу велел Хомуне взять Аристина, двоих носильщиков, пойти с ними в церковь и похоронить Астарту. К этому времени Тайфур, наконец, придумал, как сделать, чтобы рабы свои злые намерения, если таковые зреют в их душах, направляли друг против друга и всеми силами старались добиться расположения хозяина.
Прежде всего он велел хорошо накормить каждого невольника, выдать новую одежду тем, у кого она сильно изорвалась, а вечером наделил лучших своих рабов особыми полномочиями, чинами и званиями. Вот тогда-то Валсамон и был возведен в степень первого раба-телохранителя. Он тут же с наслаждением выпорол носильщика, нечаянно уронившего на землю незавязанный бурдюк с водой. Оно и понятно: сел дурак на лошадь и думает, что уже господином стал.
Все, что сделал Омар Тайфур, Хомуня поначалу воспринял как невинную забаву молодого купца. Единственное, что вызвало неприятное чувство, — самым низшим по званию рабам, если они обращались к Омару с просьбой, полагалось за десять шагов становиться на колени, на четвереньках ползти к стопам хозяина и только потом просить его о милости. Если кто противился, рабы, наделенные на то полномочиями, палками заставляли в точности исполнять ритуал.
Это напоминало Хомуне далекие времена, когда его — молодого, строптивого, не умеющего смириться и привыкнуть к злу, к постоянному унижению, — больше всего травили, растаптывали душу те, кто рядом с ним изодранными до костей окровавленными руками, в изнурительных до отчаяния трудах добывали камень в каменоломнях, строили дома, рыли оросительные каналы, носили вьюки с товаром, растили хлеб, ковали железо, с кем доверчиво делился мыслями, кого покрывал от расправы, — они же доносили на него хозяину, врали, плели небылицы о непокорном русиче. Если рабовладелец или управитель наказывал Хомуню, они радостно смеялись. Избитого, оставляли без пищи, без одежды, заставляли голыми руками убирать дерьмо, шпыняли, бросали в него камнями и палками, не упускали малейшей возможности унизить, превратить его в скота, в падаль. Ни хозяева, ни рабы не могли понять желания русича и в неволе сохранить человеческий облик, независимость и достоинство. Правду говорят, что ближняя собака скорей укусит. Чем дольше жил, тем больше Хомуня поражался способности униженных унижать себе подобных, с волчьей хваткой и свирепостью рвать горло слабому, если почувствуют, что хозяин, будто псам, отстегнул им ошейники.
Люди, сумевшие сберечь в себе доброту и сострадание, — и такие попадались ему на пути, — не раз советовали смирить гордыню. Египтяне говорили: «Раб — это живой убитый, если господин пнул тебя ногой в живот, стань на колени и поцелуй ударившую тебя ногу».
Хомуня не мирился, пытался бежать на Русь — его ловили, бросали в темницу, заковывали в кандалы, возвращали хозяину, тот тоже избивал его и в конце концов перепродавал другому. Из половецкой степи Хомуня попал к ромеям, из Константинополя в Египет, Персию, Антиохию, Крит, Иерусалим, Никею, снова в Константинополь. Откуда и привез его иудей Самуил в Трапезунд…
Хомуня ехал следом за Омаром Тайфуром, вспоминал свою трудную, неудавшуюся жизнь и пытался найти корни, от коих и произрастают зло, алчность, — все то, что заставляет людей грабить и убивать друг друга. «Может, человек всасывает свои пороки с молоком матери? — размышлял Хомуня. — И если в груди женщины не хватает молока, то и сын, мучимый голодом с первых дней своего существования, растет алчным и жадным, всю жизнь добывает себе богатство, не жалея для этого ни своей, ни чужой крови. Но тогда как быть с Омаром Тайфуром? Почти двадцать лет Хомуня прожил в доме его отца, хорошо помнит, что мать купца была женщиной исключительно молочной, хватало не только Омару, но и Аристину, сыну умершей рабыни, ее служанки. Тому Аристину, которого Омар Тайфур истязал постоянно, хотя и пожаловал ему звание третьего раба-телохранителя, будто и не вскормлены они молоком одной матери. А может, эти пороки переходят из поколения в поколение, как божья отметина за грехи предков?»