Хомуня тяжело вздохнул.
— Правду говорят, что раб — это живой убитый. Жизнь моя прекратилась еще там, где набросили на меня аркан. И если душа моя до сих пор не рассталась с телом, то только потому, что не порвались нити памяти с тем далеким временем, когда я твердо ходил по родной земле.
Казалось бы, что я сделал для Руси? Ничего. Даже меч свой как следует не обагрил кровью ее врагов. Русь же до сих пор щедро питает меня все эти годы. Питает надеждой, дает стойкость душе, помогает вынести все муки, не сломаться.
Порой мне кажется, будто земля обширна, как пустыня, и холодна, как снег в горах. Все, что происходит со мной и вокруг меня, — длинный и тяжелый сон, в который я погружен Дивом, умыкнувшим мою душу и удалившим ее от бога. И только изредка, чтобы усилить мои страдания, он переносит меня памятью на Русь — сказочную и великую, теплую и ласковую, как руки матери. И тогда я воочию вижу землю, пропитанную запахами моего детства и юности, поросшую злаками и травами; Залесье, стольный град Владимир, а рядом — село Боголюбово, светлое, словно умытое водами тихоструйной Нерли и Клязьмы; и людей, приветливых, добрых и сильных; вижу и другие города с величественными церквами и высокими теремами, сотворенными искусными руками русских мастеров. И снова туман застилает глаза. Что есть мочи пытаюсь разорвать пелену, но тщетно. Лишь сердце стонет от тоски и бьется, как у малой пичуги, зажатой в ладони.
Разве можно понять, где сон, а где явь?
В эти минуты я снимаю с груди крест — он один остался у меня светлой памятью о Руси, об отце и матери, под его створками — кусочек земли и засохшая травинка из села Боголюбова, — и целую отлитое киевским мастером изображение богоматери Одигитрии и успокаиваюсь, снова обретаю веру — путеводительница поможет разорвать путы Дива, даст силы выдержать испытания и вернуться на родную землю. Только надежда и способна продлить дни нашей жизни. Иначе каков смысл в мучениях?
Этот и еще один почти такой же крест привез из похода на Киев отец мой, Козьма, летописец и словутный воин, старшой дружины Андрея Юрьевича, великого князя владимирского, прозванного у нас Боголюбским. Хоть и не боярского рода мой отец, но близким был человеком великому князю. И не только ему. И князю Игорю Святославичу. В те годы Игорь еще не получил удела на княжение, водил в походы чужие полки. На Днепре отец с воинами обоих князей бок о бок бился против киевской рати, «согжоша и грабиша два дня весь град Подолье и Гору, и монастыри, и Софью», — так после похода записал он в летописи.
Почему князь Андрей воевал Киев? Хотел самолично править Русской землей, чтобы все удельные князья по его воле ходили, а они-то сами желали быть великими и чинили раздоры. Князя Андрея страшила «тьма разделения нашего». По молодости он считал, что лучше добрая война, чем худой мир. Вот и старался мечом примирить непокорных. Только одного не разумел он: когда друг о друга слоны трутся, то между собой комаров давят.
Второй крест достался брату моему, Игнатию, одногодку Юрия, сына великого князя Андрея. Дружны были в детстве княжич с Игнатием. Вместе играли, ходили учить грамоту в церковь Покрова, поставленную Боголюбским против княжеского дворца, на реке Нерли. Позже и я постигал там книжную мудрость.
Я любил эту церковь. Небольшая, с золотою маковицей и узкими, словно прорезанными в камне, окнами, она легко вознеслась над высоким холмом, насыпанным мастерами у самой воды.
Весной, когда Нерли выходит из берегов и холм превращается в остров, церковь становится похожей на большую нарядную ладью, и плавно парит над спокойной гладью реки. А кругом — одетые в буйную зелень, с голубыми, красными и желтыми цветами, поречье, широкие луга, темные ельники и дубравы.
Рядом с храмом тихо и покойно. А в солнечные дни он светится особенно ярко, будто зовет к себе русичей, стремится укрыть их под своими сводами — то ли пришли они с разоренного половцами юга, то ли с холодного севера — и напомнить всем, что «путь их един, как един и язык».
Имя свое этот храм носит в честь особого праздника, который ввел Андрей Боголюбский во славу победы над булгарами, не пускавшими вниз по Волге ладьи с товарами русских купцов в Грузию. Эту победу он одержал первого октября лета 6672-го вместе с рязанскими, муромскими и смоленскими князьями. Говорят, что князю Андрею привиделось, будто Богородица сняла с головы свое пурпурное покрывало и простерла его над Залесьем, над Владимиром и Суздалем, и даровала победу над булгарами. С тех пор-то и начал звучать во всех русских церквах в молитвах и песнопениях призыв к единству Русской земли, в коем осуждалась, как говорил князь Андрей Юрьевич, «тьма разделения нашего».
Первую смерть я увидел, когда мне минуло пять лет. Все мы жили при дворе князя Андрея. В доме у него постоянно теснились дружинники, мастеровые, художники, холопы, наезжали бояре, послы удельных князей, иноземные гости. Но перед той кровавой ночью лета 6682-го было тихо и пустынно…
2. Хомуня
Козьма, дожидаясь княгини Улиты, стоял подле ворот, держал под уздцы оседланных лошадей и хмуро поглядывал на окно, за которым как раз и располагалась ложница госпожи. Князь Андрей приказал сопроводить княгиню во Владимир, но Козьме не хотелось ехать туда. И не потому, что недолюбливал эту непутевую дочь боярина Кучки, ставшую женой Андрея Боголюбского. Козьму беспокоила неизвестность, не ведал он, когда княгиня изволит отпустить его обратно в Боголюбово. А ему непременно надо было вернуться засветло. На завтра, на воскресенье, в день святых апостолов Петра и Павла, назначены постриги Хомуне, младшему его сыну.
Князь Андрей сам обещался быть крестным отцом, отвести Хомуню в церковь Покрова, куда к назначенному времени подойдет и Арсений, игумен пустыни святых Козьмы и Демьяна. Арсений прочтет молитву, предназначенную на первое стрижение волос у детей мужского полу. Соберутся гости, и Козьме надо было заранее подготовиться к встрече. Дело серьезное. Настало время сыну переходить из рук женских в мужские, предстоит в первый раз самостоятельно ехать верхом на коне, вступить в бытие гражданское, в чин благородных дворянских всадников.
Козьме наскучило впустую водить глазами по окнам княжеского дома, он отвернулся и взглянул на церковь, которая высилась неподалеку от ворот, улыбнулся. Ему представилось, как добросердечный Арсений — высокий, худой и нескладный, с тонким и длинным носом, за что многие и зовут его Дятлом, — будет взирать на маленького, с наперсток, Хомуню и громоподобным басом, нараспев, читать молитву: «Заповедывай нам ся во славу Твою творити, пришедшего раба твоего начаток сотворити стрищи власы главы своея, благослови вкупе с его восприемником…»
Козьма не заметил, как откуда-то сзади подобрался к нему Хомуня и уцепился за ножны меча.
Задрав подбородок, Хомуня, не мигая белесыми, как и у самого Козьмы, ресницами, пристально и долго глядел отцу в глаза. Длинные светлые волосы его, повязанные синеватой, выгоревшей лентой, трепал ветер, щекотал ими обсыпанное конопушками лицо. Но Хомуня, как завороженный, не обращал на то внимания. Заранее зная, что отец не возьмет его с собой, попросил твердо, словно приказал:
— Я хочу с тобой, батяня. Посади меня в седло.
Козьма расплылся в улыбке, наклонился к сыну, взял на руки.
Хомуня крепко обхватил шею отца и уткнулся лицом в его мягкую, пахнувшую медом и травами, коротко подстриженную бороду. Эти запахи особо остро он чувствовал, когда отец приходил из бани. Хомуню и самого мать купала в настое разных трав, но борода отца, казалось ему, всегда пахла по-особому. Он даже как-то спрашивал об этом, почему так происходит. Отец усмехнулся и ответил, что после постригов Хомуня будет ходить в баню не с матерью, а с ним. И тогда они станут мыться в одной воде и пахнуть будут одинаково.
Хомуня отстранился от бороды отца и снова посмотрел ему в глаза, ждал ответа.