— А хлеб?
— Да там уж кто как выдержит.
— А кто не выдержит?
Иско опустил голову: неужели он тоже может с легким сердцем пожертвовать кем бы то ни было?.. Длинноволосый остро вглядывался в него: совсем еще дитя этот Иско. Артист. Ему бы по театрам петь и сытых ублажать. А туда же — о торжестве пролетариата заботится...
— Дети вы, Иско, сосунки. Все до одного.
Вздумали отнимать власть у царей, пап, патриархов... сокрушать военщину... А пошли с голыми руками, даже без куска хлеба, как на свадьбу...
Иско дотронулся до выщипанного подбородка. Болели израненные щеки. Ничего. А длинноволосый, конечно же, не прав. Пошли с голыми руками? Как на свадьбу? Нет, они пошли на смерть — с открытой душой, с пламенеющим сердцем! Вот что главное! И они погибнут, скрестив на груди руки! Потому что не оружие победит. Нет!
Победит масса, неисчислимость народных масс. Победят рабочие руки вместе со всем тем, что они творят — машинами и богатством.
— Классовая борьба, Васил, не вымысел. В определенный день и в определенный час, как один человек, поднимется пролетариат и скажет старому: стой! И все рухнет.
— И ни один ржавый револьвер не выстрелит?
— Разве в этом суть? — Иско криво усмехался. — И пушки будут стрелять, но победят не они.
— А в России, Иско?
— Что — в России! И в России, и в Азии, и в Африке, и, у нас, — всюду, где...
Впрочем, об этом долго рассказывать. Да и какой смысл спорить людям различных убеждений? Все равно они говорят на разных языках. Иско это хорошо понимал.
— Видишь ли, Васил, достаточно, чтобы Азия так же откололась, как откололась Россия. Европейская гидра сразу же рухнет. Иссякнут все источники.
...А открытое пространство за городскими виноградниками уже было видно: выступала вдали Средна-Гора. Скоро откуда-нибудь запоет пулемет. Пулеметная рота забралась, верно, на холмы и засела там.
— Гм, вот бы теперь пролетариату сказать: стой! А, Иско?
Глаза длинноволосого блестели; он взмахнул карабином и пополз, выставив правое плечо вперед. Люди ползли, припав к земле.
— Эх, Иско! Иегова сотворил миллионы рабов, которые не могут вместе с нами перебраться в Сербию. Они останутся в своих селах, в бороздах этих полей. А сейчас они выйдут нам навстречу. И накормят нас, и напоят, как делали это для верных своих гайдуков в течение многих веков...
...Да, села делали это — в течение многих веков — для своих гайдуков, но какой гайдук Иско и что ему надо в этих селах?
— Нет, Васил, лучше уйдем в горы.
Понятно, лучше. Но гору ни пить, ни есть не станешь.
— Иско, забудь ты про своего Маркса, не то убью!
Иско улыбнулся: взгляд длинноволосого братски ласкал его. А впрочем, Иско забыл уже про все, все...
— Только бы скорее, Васил, конец этой собачьей жизни!
Ба! Длинноволосый вскипел и оглянулся: как ему не стыдно? Теперь отказываться от жизни, теперь, когда Миче...
— Эх, Иско, не девушка — золото! Как только услыхала твое имя, так и вспорхнула, словно птичка, право!
Ха, Иско надоела жизнь! И когда? Теперь. Да он просто глупец, недостойный глупец!
— Слушай, отдай мне Миче, и я подарю тебе все горы, весь мир — ха-ха-ха!
Иско отвернулся. Отдать ему Миче... Разве Иско брал ее, чтоб мог теперь отдавать?.. Другие взяли Миче... С этим уже покончено...
«Мерзкая жизнь, мерзкая!»
В этот вечер Иско не сказал ей ни слова — не мог. Не поцеловал ее; не приласкал — не мог... А готов был умереть у ее ног. Да, именно умереть. Он сгорал от желания стать перед ней на колени и сказать: «Теперь — умрем». И ничего не сделал, ничего не сказал, даже не вздохнул.
«Мерзкая жизнь! Мерзкая, тьфу!»
— Васил!
— Что, браток?
— Одна просьба — просьба не на жизнь, а на смерть. Если придется туго, не отдавай меня живым в руки кровопийцам.
Длинноволосый схватил руку Иско. Это правильно. Да, это очень правильно... Хорошо придумал парень. Действительно, Иско нельзя больше попадаться им в руки... Косоглазый с него с живого сдерет шкуру... Да, с живого... И не почему-нибудь, а от ревности...
— Ты прав, Иско. Но не бойся. Если солдаты преградят нам дорогу, не отходи от меня, браток. А я, если будет нужно, пущу тебе пулю в лоб.
В свою очередь, Иско пожал широкую руку длинноволосого.
...Красив Иско... Да, душой красив... Что ж, влюблен... поэтому, ха-ха...
VII
Белые и кровавые ночи — предательски белые и предательски кровавые. Доблесть покинула сердце, и души осквернены, как руки убийцы. Трещат огненные столбы посреди города, обнимают небо, душат ночь, а колокола не бьют в набат, и нигде не видно живого человека. Доблесть покинула сердца, и души замараны, как руки убийцы.
...Дом Карабелевых опустел. Марга выросла и состарилась в этом доме. А что теперь осталось у нее здесь? Нет, пусть ее просто возьмут за руку и отведут на кладбище.
Потеряв себя в страшной ночи жизни, старая служанка преклонила колени возле умершей хозяйки. И ломала руки. Ах, если бы хозяйка открыла хоть один глаз — только на миг — чтобы Марга успела сказать ей о Сашко и о том, что случилось с Миче...
Но кто-то сердито толкнул дверь. Марга всхлипнула: она поняла раньше, чем увидела. Новобрачный, начальник околии, на цыпочках, с револьвером в руке, со страшно выкатившимся глазом, шел к ней. Старая служанка попятилась назад, к покойнице, и схватилась за нее... Кто из живых мог ей помочь в этот миг?
Сотир схватил ее за косу:
— Сука!
На маленьком лице Марги — только два пятна, два мутных глаза.
Сотир поволок ее. Марга знала за что и не издала ни звука.
В глубине коридора, близ кухни, через широко открытые двери виднелась столовая. В комнате никого не было, только дед Рад дремал, привалившись к углу стола.
Старик протер глаза и очки: он ничего не понимал. Начальник тащил Маргу прямо на него, будто застал обоих на месте преступления. Старуха, обезумев, хрипло шипела:
— Чем я виновата? О-ох!
Начальник пригнул голову деда Рада к Маргиной косе:
— Все скажете, мать вашу, все скажете... В порошок сотру!
Старый панагюрец понял: начальник их убьет. Но он хотел поймать взгляд Марги: может быть, она знает за что?
— Скажи, если зз-на-ешь!..
Да, Марга скажет. Она раскрыла рот:
— Они, они... туда!
Косоглазый поперхнулся:
— Кто — они?
— Ми-миче!
Сотир вздрогнул, словно его ударили.
— Ми-миче? Одна?
И поволок стариков в ту сторону, куда показала Марга. Он задыхался от ярости.
— Куда? Говори!
— Ту-туда!..
— Кто там был?
— Не-е з-з-наю!
— Вставай. В порошок сотру!
Марга снова встала на ноги.
Вышли во двор, прошли в сад и очутились перед трупом Миндила — громадным, кровавым. Марга обомлела, у нее снова подкосились ноги. Дед Рад стоял, вытаращив глаза. Его дряблые щеки тряслись, челюсти будто свело. А Сотир шипел:
— Кто его убил? Го-во-ри-те!
Дед Рад сказал бы, если бы знал. Но Марга опять начала заикаться. Она не могла молчать, однако язык у нее распух, и из горла выскакивало только «то-то-то».
— Выплюнь свой язык, сука! Говори, сказано тебе!
— Сей-час...
— Ну?
— Шш-то?
— Кто его убил?
— Ра-а-з-ве я з-знаю?
— Говори, кто убил!
— Так раз-ве я з-з-наю? Господь его убил.
Косоглазый отступил на шаг. «А-а!» Он их проучит. Они ему скажут — ого!
Он обмотал шнуром револьвера руки стариков и привязал их к дереву. Потом стал нащупывать рукой саблю, которой при нем не было. Он разрубит их на куски! Это поняла и Марга. Лицо ее вытянулось.
— Я с-с-ка-жу.
А дед Рад отдался в руки судьбы и стоял тихо — искал спасения в собственной душе.
Косоглазый впился в него взглядом. Его раздражало это смирение, и он ударил старика ногой.
— Говори! Слышишь! Ты больше знаешь!