— Мерзавец! Я прикажу расстрелять тебя немедленно!
Что это значит? Комедия или трагедия, а? Нако не знал, что и думать. Двери спальни приоткрылись как будто нарочно. Полковник, продолжая кричать, выставил в коридор плечо:
— Вы преступник! Вы опорочили власть! Оскандалили правительство.
И, высунув голову в дверь, он гаркнул:
— Под-по-ручик Ти-ихов!
Адъютант вырос словно из-под земли — тонкий, стройный, красивый.
— Подпоручик, я беру под стражу шефа полиции. Он еще не снят со своего поста начальством, но это будет сделано впоследствии. А пока поручаю его вам.
И адъютант замер у двери.
Нако потер руки. Нет, даже если это игра, и то занятно. А может, и не игра. Человек человеку — волк. Гнойнишки готов изничтожить косоглазого, чтобы самому выйти сухим из воды.
В коридор сбежались любопытные из свадебного зала и с нижнего этажа. Помощник кмета, Дечко, подошел к Нако. Гм, и этот любопытствует, хе-хе: отошел уже!
Гнойнишки, поговорив наедине с майором запаса Кандилевым, сложил врученный ему протокол и обратился ко всем присутствующим:
— Я пока не могу, господа, ничего сказать вам из того невероятного и скандального, что... Впрочем, вы это узнаете впоследствии. А сейчас...
И сделал знак, чтобы все шли за ним.
Лица побелели.
Коридор медленно опустел.
Адъютант — на страже у спальни Миче — закурил сигарету и не заметил, как вырос перед ним Нако. Кмет подошел с незажженной сигаретой, руки его дрожали. Адъютант спросил:
— Всех, кто связан там, в саду, всех, господин кмет?
— Всех. Так решено.
Их взгляды встретились сквозь табачный дым. Адъютант заикался:
— Р-р-а-зве они не б-б-олгары, господин кмет?
Красив адъютант — продолговатое лицо, тонкие губы! Нако отвернулся. Ишь о чем спрашивает, молодчик! Гм, хорошее дело, если уж и эти потрясены...
Позади Нако выросла еще чья-то тень — тоже с незажженной сигаретой.
— Дай прикурить, Нако. Ты почему не идешь вниз, а?
— Прикуривай, Ячо. А ты почему не идешь?
— Разве мне можно? Я прокурор.
На переднем дворе заголосили женщины:
— За что бьете! А-а!
Ясно: заставят всех присутствовать. Кмет и прокурор побежали к переднему балкону. В белой ночи, там, внизу, едва вырисовывались спины в гимнастерках, мелькали нагайки, и женские вопли разносились далеко вокруг.
Нако впился ногтями в локоть Ячо и поплелся за ним к заднему крыльцу.
Внизу, перед фруктовым садом, блестели штыки солдатского кордона. Свободное пространство перед ним заполнили женщины.
Белая ночь насторожилась: солдаты защелкали затворами винтовок.
А-а!
Оттуда, где стояли связанные, долетали отрывочные возгласы, кто-то всхлипывал. И вдруг страшный крик:
— Э-эй! Нас будут убивать!
Но сейчас же все онемело: среди деревьев замелькала серая широкополая шляпа.
Старый сапожник Капанов вытянул шею — повернулся к сыну, привязанному позади него.
— Сыбчо, убивать нас будут, потому и женщин согнали. Попомни мое слово. Потом еще поговорим.
Сыбчо всхлипнул, а старик вспылил:
— Как не стыдно! Держись, сынок, ведь ты мужчина!
Но парень трясся за его спиной. Э, не так-то легко умирать молодым. Да и первенца ожидает Сыбчо. Хоть бы в живых оставили, дали б на него посмотреть, а уж потом... Старый сапожник это понимал. Собаки!
— Вздохни поглубже, сынок, вот так!
И сапожник шумно втянул в себя воздух. Но Сыбчо только захрипел. Этак он помрет раньше, чем его пырнут штыком. Старик достал сына ногой.
— Вздохни поглубже, говорю тебе, собака. Подумаешь, велика беда, коли нас не станет!
И Сыбчо пришел в себя.
— Н-не-ох-хо-та по-ми-рать, о-о-тец.
— Д-у-у-маешь, мне о-х-хо-та! Да сколько людей уже по-мерло, Сыбчо... А м-может, тебя и не у-у-бьют. Что эт-то б-будет, если начнут у-у-бивать молодых...
У соседнего дерева отвязали адвокатишку Дырленского. А-а, начинается!
— С-сы-ыбчо, начинают!
И выскочили глаза Сыбчо из орбит, губы вспухли и растрескались, он закричал отчаянно:
— Помогите, люди! Нас убивают, эй!
Рев — страшный, животный — прорезал белую ночь. Старик-сапожник забился, отдирая привязанные к стволу руки: люди, отвязавшие от соседнего дерева адвоката Дырленского, подошли к Сыбчо.
Зазвенел стальной голос:
— Кто кричал?
Сыбчо поперхнулся, и опять понесся звериный вопль:
— Я-а-а!..
Отец прикусил язык: тупой выстрел из револьвера тряхнул молодое тело привязанного за его спиной Сыбчо. Старый сапожник весь напрягся, захлебываясь кровью из прокушенного языка, повернул голову к убийце сына и, задом, отчаянно пнул его ногой.
Убийца отскочил. И выругался. Потом и перед старым сапожником разинуло пасть черное, как змея, дуло. Выстрел раздался совсем близко — тупой.
Белая ночь стала красной.
А женщины, прижатые к задней стене дома, визжали и качались, словно занавес с намалеванными на нем фигурами.
И блестели перед ними солдатские штыки, как погребальные свечи.
Кордон солдат разомкнулся — вперед вытолкнули адвоката Дырленского. Женщины замерли.
Перед ними стал высокий мужчина.
— Болгарки! Тихо! Болгарки, отвечайте на мои вопросы. Так. Вот, перед вами — ничтожество. Итак, я спрашиваю: человек это или червь?
Человек, конечно, какой же это червь! Женщины жались одна к другой. Оратор взбесился.
— Отвечайте, раз я спрашиваю, мерзавки!
Страшный... Женщины зашептались: «Это Дырленский. Он самый!»
— Ну, хорошо. Так. Этот червь — Дырленский, адвокатишка. Теперь пусть выйдет вперед та сволочь, которая его родила. Сейчас же!
А-а! Женщины стояли, словно громом пораженные. Кто-то крикнул громко:
— Да она на кладбище!
Оратор не понял.
— Что такое?
И загалдели женщины вдоль всей стены:
— На кладбище она, эй!
— Там ее ищите!
— Чтоб и вас туда перетаскали!
Высокий человек встрепенулся. И склонился к живому занавесу:
— Это кто сказал? Выйти сюда! Немедленно!
— А-а! — прохрипела одна.
— А-а! — крикнула другая.
И заголосили хором:
— Мертвые — не сволочи! Мертвые — святые, слышишь, проклятый, чтоб тебя бог убил!..
«Дурак Кандилев, тьфу!»
Полковник Гнойнишки отвел оратора в сторону. Нельзя так, это ведь женщины, сейчас раскудахчутся, как курицы.
— Более сдержанно, господин Кандилев, более сдержанно и тактично, понимаешь, этак.
— Понимаю, господин полковник.
Женщины стояли, тесно прижавшись одна к другой. Кандилев заговорил более мягко. Пусть выйдет та, которая желала ему попасть на кладбище. Добровольно пусть выйдет, он ей ничего не сделает!
Вот так по-человечески и надо. Женщины начали подталкивать друг друга. Среди них заметалась взлохмаченная голова, окровавленное лицо. Капаниха, должно быть! Трудно было разобрать, но скорей всего это была она — сапожничиха.
Кандилев взял ее за плечи и повернул лицом к женщинам.
— Так! Значит, болгарки, эта ведьма и родила этого червяка!
Капанова — рослая, плечистая — возмутилась: чтоб она да родила этого съежившегося перед солдатами лилипута?! Но Кандилев повысил голос:
— Теперь, женщины, я хочу, чтобы вы — тоже добровольно — вытолкали вперед родных или двоюродных сестер этого червя. Ну!
Женщины переглядывались. У Дырленского, молодого адвоката, не было родни — он вырос круглым сиротой. Кандилев смешался. Необходимо было найти хоть каких-нибудь сестер червя Дырленского, совершенно необходимо. А их не было, и женщины, естественно, не могли их выдумать.
Кандилев беспомощно оглянулся вокруг и снова вскипел: брешут, мерзавки! Но полковник Гнойнишки опять взял его под руку: раз у родоотступника Дырленского нет родных, откуда же их возьмут эти женщины!