Ваня лёг, повернулся набок, курносым лицом к стене, и сомкнул глаза. Пять, десять, двадцать минут — не спится. Какая-то мысль бродила в голове. Мысль или мысли, — Ване было не важно, он хотел одного — скорее уснуть. Поправил подушку — не лучше. Подогнул под ноги одеяло — жарко. Перевернулся — кровь отлила от плеча, а мышцы стали покалывать. Наконец он встал. Раздраженный ребенок ударил кровать, буркнул что-то, совсем как старик, и пошёл к столику. Ваня подвинул тетради, поставил локти, соединил кулачки и положил на них подбородок. Он ненадолго уставился в стену, а после перевел взгляд на окно, откуда был виден кусочек вечернего села. По-прежнему мерцали тёплые огоньки, теперь на улице не было совсем никого. Тонкую грусть навели на ребенка деревянные домики, заметенные тропы, покосившиеся заборы, одинокие дворы, пустое зимнее небо и снежинки, жирные, но быстрые, — и Ваня поймал метавшуюся мысль.
«Я умру. Когда-нибудь я умру. Внезапно меня перестанут волновать мои родители, Вася и Витя, оценки, сладости по субботам и церковь по воскресеньям. И я не увижу, как другие волнуются обо мне. Не увижу, не узнаю, не почувствую. То есть… Ничто не взволнует меня, и я никого не взволную. Спокойствие… Так смерть привлекательна, что ли? Нет, что-то не то. Если бы все было так просто, люди не боялись бы конца так… Так сильно. Жизнь прекрасна — да; но почему ужасен конец? Ведь он — это такая же часть жизнь, как рождение, взросление и старость».
Ваня вдруг опустил голову на стол, прижался к нему лбом и накрыл себя руками. Что-то страшное ему вздумалось. «А если близкие умрут… Ужас! Мама, которая обнимает и целует, которая видела меня совсем маленьким… Папа, который часами рассказывает о городе, в котором он бывал… Я их не увижу… Никогда. Вечность. До… самой своей смерти… А если мне будет все равно…» Ваня взялся за волосы, крепко сжал их, так что кожа натянулась, а голова заболела, и зарыдал, горько, но так, чтобы никто не услышал. Слова крутились в голове. Раз за разом повторялись мысли, и лилось больше и больше слез, пока все не перепуталось и Ваня не уснул от утопления.
— Милый, просыпайся, — эхом прозвучало в голове Вани.
Он приоткрыл глаза — мама. Она сидела рядом, распустив волосы, и гладила его ножки. Татьяна засматривалась то на сына, который, однако, подрос, но которого она все ещё могла поднять и донести до кровати, то на столбики дыма, скромно стоящие по всему селу. Ваня издал какой-то звук, хрипящий и слабый, приподнялся на локте, положил под спину подушку, уселся и зевнул во весь рот. Руки его невольно поднялись и натянулись, детская спина заерзала, следом захрустели позвонки. Ваня хорошенько протер глаза, так что в них запрыгали сотни маленький точек, и посмотрел на маму. Её лицо улыбалось, и в каждой складочке виднелись любовь, и забота, и тот подвиг, на который способна пойти мать, чтобы спасти и сохранить жизнь ребёнка.
— Сегодня воскресенье, и нам с тобой нужно сходить в церковь, помнишь? — тихо спросила Татьяна, чтобы не мешать медленному пробуждению сына.
— П-помню, — ответил Ваня и вытащил ножки из-под одеяла. По стопам пробежал утренний холод.
Он, конечно, помнил, но не хотел туда идти. Не хотел он не только потому, что воскресное утро приятнее проводить в постели, но и потому, что в церкви было слишком мрачно. Ваню пугали попы с их длинными рясами, сгорбленные старухи, которые тушат свечи так, будто не чувствуют их тепла, святые, печально смотрящие из каждого угла, тишина, в которой тонет любой звук, и правила, вечные правила. «Перекрестись тут, перекрестись там», — замечал он, надувая щеки.
Мама растрепала его волосы и ушла. Ваня посидел минут десять, ни о чем не думая, потом вдруг встал, ещё раз потянулся, наскоро заправил кровать и пошёл в ванную. Он снова подождал горячей воды, умылся и засеменил на кухню. Отец и мать уже поели, так что Ване пришлось жевать яичницу в одиночестве. Покушал, вымыл тарелку и, увидев маму, уже накинувшую платок, тоже ушёл одеваться.
Со скрипом открылась дверь, и Ваня и Татьяна вышли на крыльцо. Она вдруг ахнула, а по лицу ребёнка разошлась улыбка: двор — один большой сугроб. Он, в тулупчике и высоких ботиночках, разбежался и прыгнул. Мокрый снег принял ребёнка в объятия и не захотел его отпускать: Ваня тяжело выбирался из белой каши. Мама от испуга крикнула, а потом, как поняла, что все хорошо, что сынок ничего не сломал, засмеялась. Сама, однако, не решилась сделать так же, но пошла напрямик к калитке, задирая ноги.