— Лёша заболел, так теперь дом ветшает, — жалобно проговорила она. — Бедный, бедные...
Отряхнулись, достали ломти снега, забившиеся в обувь, осмотрели румяные лица друг друга, — целы — и пошли. Ване очень не хотелось идти к попам, старухам и святым, но обидеть маму он не мог, а потому терпеливо шёл. Скучно. И отвлечься теперь не на что: окна-то пугают после вчерашнего, да и не разглядеть в них что-нибудь по утрам. Татьяна же надеялась и занята была надеждой. Её волновала болезнь мужа, всякий раз ей думалось что-то страшное, а ночами снилось, как она в одиночку выбирается то из леса, то из пустыни, то из гор. И она верила, что свечи и молитвы помогут. И ей становилось легче от одной мысли: Бог узнает, что её Алексей захворал, и точно поможет ему.
В центре села, на холмике, стояла церковь. Она будто намеренно окружила себя жилыми домами, чтобы казаться выше, мощнее, значительнее. Белокаменные стены её сливались со снегом, и тот, кто впервые смотрел на церковь и видел её издалека, мог подумать: какая странность — купола в небе повисли. Однако другой, кто подошёл ближе, видел, что священное здание наклонилось влево, его фасад обветшал: ступени изломаны, осыпался не один слой штукатурки, по камню пошли трещины; некоторые из них скоро латали, из остальных, что не успели починить, сочилась тьма, торчал не поместившийся в свой дом бог. Три купола горели солнцем — их состояние отличалось от состояния башен, перегородок и стен. Они, как маяк, указывали жителям-кораблям верный путь. Они светили над бедными домами, скрывая нищету в своих лучах, и всем, кто трясся в поезде и вдруг осматривал проносящееся мимо село, показывали, как процветает глубинка. Тонкими лучами они попадали в глаза бедняку, который жил на отшибе, топил лачужку невысохшими дровами и мерз в одиночестве, но который прежде работал кузнецом, обучался ремеслу у отца, деда и прадеда и обеднел попросту из-за того, что его труд обесценился, — и бедняк думает: «Всё-таки неплохо я живу».
Ваня и его мама наконец добрались. Они были удивительно маленькими по сравнению с церковью. Их фигурки остановились. Ребёнок замер от волнения, а Татьяна выпрямилась и медленно выдохнула — дымка прикрыла её лицо. Как по команде оба подняли глаза на распятого Иисуса, висевшего над тяжелыми дверьми, перекрестились, оглядели друг друга — на плечах собрались горки снега — и пошли. На пороге Ваня снова замер, как бы не желая заходить, но тут же, не погодя и секунды, шагнул. Мама идёт впереди и точно не думает остановиться, значит, и ему нужно вперед. Тепло и сухой воздух объяли их. Они вошли, крестясь, и тут же на них взглянули две старушки:
— Доброе утро, рабы божие, — пропели они дуэтом и продолжили чистить подсвечники.
Ваня их не любил, эти старушки казались ему чересчур тихими и непредсказуемыми. К тому же они ругают всех и каждого: мол, неаккуратно ходишь и чересчур громко обращаешься к святым. На Ваню тоже пару раз прикрикнули, ещё и посмотрели с таким презрением, будто он босой и пьяный. С тех пор он уверен: старухи эти — зло. На их слова Ваня никак не отреагировал, а пошёл за мамой. Она целовала икону. В церкви он делал всё точь-в-точь, потому что боялся ошибиться и получить замечание. Он повторял каждое движение старшего, хоть всегда не понимал одного: «Нужно смотреть на иконы, а не целовать их». Ваня навис над изображенным святым, посмотрел на него немного, быстро поцеловал и закинул голову, будто долго пробыл под водой и наконец вынырнул. Отойдя подальше, Ваня тихонько сплюнул.
Татьяна открыла сумочку и достала с десяток свеч. Она их развернула и направилась к первой иконе, к Матроне Московской. Татьяна верила и занята была верой. Её мысли были только о помощи всесильных. Она боялась заплакать, сама не зная почему, и сдерживала слезы. На нижнем веке лежала большая чистая капля, которая вот-вот покатится вниз, а в горле все спуталось в ком. Про сына Татьяна забыла, будто оказалась в церкви одна, наедине с богом. Татьяна переходила от лика к лику, ставила свечи, крестилась и ничего не замечала, ничего не слышала — вокруг была пустота.
Не услышала она и батюшку, Ваня же его сразу приметил. У здания было ещё два боковых входа, и дверь одного из них вдруг хлопнула. Вошёл батюшка, толстый телом и красный лицом. О громком звуке ему ничего не сказали — это заметил Ваня и, кажется, ещё больше обиделся на старух. Мальчик следил за медленными движениями батюшки. Он шатался, то ли как медведь, то ли как обычный пьяница, и казалось, что он сейчас упадёт, повалив всю церковь. За иконостас же он юркнул ловко, и каждый изгиб его надутого тела был в тот момент естественен и чист. Ване понравилось выступление, и, будь он в цирке, он точно захлопал бы, но саркастически. Что-то пошлое почувствовал ребёнок.