Ваня ходил за мамой хвостиком и дышал тише, и двигался аккуратнее, и смотрел как можно спокойнее. Казалось, он боится себя. Боится неправильных мыслей. Именно среди икон ему думалось: «А если это ложь…» — и он готов был удариться головой, лишь бы отвлечься. Он метался, бежал от мысли, прятал её, ведь такое — думать в церкви о её несовершенстве — можно назвать кощунством. Никто не узнает, что он думал или думает о таком, никто не проникнет в его сознание — в этом Ваня был уверен, но все равно боялся. От зримого страха люди неслись к богу и невольно обрекали себя на страх незримый, из-за которого крестились, постились, причащались, исполняли обязанности и чтили правила.
— Пойдём, сынок, — вдруг сказала мама, оборачиваясь к Ване, и её ласковый голос стал для него спасением.
Она взяла его за руку и повела к выходу, они еще раз перекрестились. На улице обоим стало легко. Зимняя природа встретила мать и сына приятным морозом и разрумянила их лица. Татьяна уверилась, что с мужем всё будет хорошо, теперь она знала это наверняка, Ваня же наконец-то выдохнул, ни старухи, ни батюшка, ни иконы не сковывали его; бог его отпустил — до следующего воскресенья.
Дорóгой они молчали, а когда вновь пробрались через глубокие сугробы, завалившие двор, и оказались на крыльце, Татьяна грустно посмотрела на сына и сказала:
— Я знаю, тебе не очень нравится в церкви, но поверь, сегодня я бы не смогла без тебя, — она отвела взгляд, дернула на себя дверь, и, опустив глаза, добавила: — Спасибо.
Ваня кивнул тихонько и мелькнул в прихожую вслед за мамой. Дверь закрылась, их поглотили тепло и уют. С кухни доносились голоса, но их это мало волновало. Они неспешно раздевались. Ваня снимал ботиночки, убирал тулупчик и всё время отвлекался на щёки, растирал их — хоть на улице не было морозно, они побелели. Татьяна давно разделась, но не ушла от ребенка. Она ждала его, чтобы убрать вещи, позаботиться, а он достал вешалку и так вцепился в неё, что никак не вырвешь: мол, отойди, сам всё сделаю. Татьяну, конечно, радовала самостоятельность Вани, но где-то в ней бунтовал материнский инстинкт, и хотелось всякую, даже самую мелкую обязанность выполнить за ребенка.
Закончив с одеждой, они пошли на кухню, где их встретили Лёша и приятно улыбавшийся незнакомец, — незнакомец, с которым Ваня, однако, уже виделся. Рядом с папой сидел тот, кто вчера неспешным вечером помог ребенку с пакетом. Тогда он явился внезапно, словно ангел, а теперь совсем по-простому ел картошку и грелся зелёным чаем. Ваня прищурился, и все мышцы лица его напряглись, так что оно стало похоже на равнину, изрытую реками. Незнакомец в ответ лишь незаметно кивнул, будто точно знал, что первым в голове ребёнка прозвучал вопрос: «Неужели это он?»
— Знакомьтесь, мой старый друг Михаил, — вдруг начал Алексей. — Миша, перед тобой мои жена Татьяна и сын Иван, — он перевел взгляд с домочадцев на товарища и обратно. — Он приехал взглянуть на родное село, навестить родных и оставшихся друзей и приятелей.
Михаил поднялся и выпрямился во весь рост, — Ване даже показалось, что он вот-вот пробьёт головою потолок — чуть заметно поклонился и сказал низким, раскатистым, но негрубым голосом: — Мне очень приятно.
Светлые волосы Михаила засияли, крупные, даже мужицкие и оттого такие красивые черты его лица источали спокойствие, уверенность и тихую радость. Его голубые глаза хоть и прятались за мощными скулами, могли очаровать. Он сел, то же сделали Татьяна и Ваня.
— Миша поступил в Москву и скоро переехал туда, — с видным волнением продолжил Лёша. — Отучился и стал работать —
— Менеджером, — понимающе добавил Миша и продолжил слушать.
— Стал управлять людьми и руководить проектами, — Лёша всё поглядывал на товарища, чтобы не ошибиться и не обидеть его, а тот одобрительно кивал и улыбался. — Купил двухкомнатную квартиру и машину, нашёл невесту. Но копить и жировать не начал, а излишек отдавал и отдает фондам. Детишки, животные… — он прервался, протер покрасневшие глаза и изо всех сил сказал: — Горжусь!
Ни Ваня, ни Татьяна не видели его таким. Казалось, он готов был собрать их втроем, обвить руками и крепко обнять, и стоять так часами. Но что-то мешало Лёше, — то ли предрассудки, то ли стеснение чувств и эмоций, то ли страх показаться уязвимым — и он остался на своём месте, радостно смотря то на друга, то на семью.
— Глянь, какой ты молодец! Дом отстроил, деревьев с десяток посадил и, я уверен, растишь замечательного сына, — Миша вдруг поднялся и зашагал к другу, Лёша же встал ему навстречу. — А я тобой горжусь! — почти крикнул светловолосый богатырь.