К двери зашагали, а Ваня, весь в слезах, отпрыгнул и побежал к себе. Теперь на фронте господствовал страх. Он убил любопытство и всех его солдат; кого он обезглавил, кого четвертовал, от кого не оставил и кусочка, но ни одного не взял в плен. Бедный мальчик бежал не от Миши, а от услышанного. То, с чем он случайно встретился, должно было остаться вечной тайной — должно было, но не осталось, и оттого было больнее, ужаснее, безнадежнее. Ваня бежал, спотыкаясь, и впопыхах скидывал с покрасневшего лица тяжёлые слезы, а за ним летела пуля, она норовила попасть прямо в сердце, прямо в душу — пулей был Мишин взгляд, в котором играл не меньший ужас, но который был холодно-спокоен.
Конечно, Ваня ничего не мог забыть из того, что услышал. Откровение о смерти — не то, что попросту исчезает из головы, когда её заполняют новые мысли, воспоминания и страхи; нет, подобные откровения хоть чересчур рациональны, но велики, особенно для восьмилетнего ребёнка. Взрослый, который прожил немало, который видел и чувствовал и пылкую молодость, и нелегкую зрелость, пугается конца, не может представить, какого это — умереть; а тут со смертью, с бездной, с пропастью, с пустотой, или, впрочем, с вечностью и абсолютным счастьем — словом, с чем-то необъятным познакомился мальчишка, который, однако, умён, но пока не знает даже, какое определение дать слову «тоска». Страх, паника, ужас и хаос — не то, что описывает или хоть в какой-то, хоть в самой ничтожной степени передаёт состояние Вани.
Нет, это всё не то. Он, ребёнок с отличным воображением, всюду видел её — смерть. Выглядела она в целом нелепо, слишком избито, даже карикатурно: она была высокой и худой, так что, если захотела бы, с легкостью спряталась за дверным косяком, лицо тонуло в капюшоне, а на том месте, где оно должно быть, зияла чернота; всюду она таскала косу. Взрослого смерть в такой форме не напугала бы, зато ребёнка… И худоба казалась страшной, и темень выглядела непроглядной, вполне способной захватить и удержать навеки в ужасном царстве, где бродят скелеты, скачут черти, волокутся мертвецы, и коса блистала каждый раз на солнце. Каждого движения неприятной гости Ваня пугался. Он замирал, крючился всем детским телом, кривил рот. И так происходило каждый раз: то пальцем она дёрнет, то шею разомнет.
С тех пор она поселилась в их домике, но видна была одному бедному Ване. Смерть стояла в углу, когда он завтракал, смерть сидела рядом, когда он делал уроки, смерть смотрела из окна, мило придерживая занавеску, когда он уходил в школу, смерть подолгу занимала уборную, чем ещё и раздражала напуганного ребёнка. Всегда он чувствовал её присутствие и скоро даже привык…
Ваню отпустило в следующую пятницу. Отпустило внезапно, когда он одевался в узком коридоре сельской школы, чтобы наконец отправиться домой. Состояние без ощущения смерти рядом, кажется, перестало быть ему привычным — так повлияла на детское восприятие нервно-страшная неделя. Ваня ясно почувствовал свободу, сладость, жизнь… И возвращался он домой счастливым. Возвращался, однако, поздно, потому что задержался на продленке и занятии по конструированию. Жирные снежинки, тёплый свет из окон, мягкий и добродушный ветерок приятно волновали душу ребёнка. Снова ему хорошо-хорошо…
Ваня уставился в окно родного домишки и застыл, сам не поняв почему. Застыл в предчувствии. Застыл на минуту, на две, а потом та же сила, что остановила его, потащила к дому. Он отворил дверь — его встретила тишина, в которой изредка кто-то всхлипывал и тихонько завывал. Ваня, не раздеваясь, но скинув рюкзак, прошёл в коридор и увидел, как его мама прилипла к груди Михаила. Она ревела, а он молча гладил её по голове и тихонько приговаривал что-то.
Из дома ребёнок вылетел со взглядом бежавшего преступника или душевнобольного. Ваня в один шаг оказался за калиткой. Он дышал так глубоко и часто, что вылетавший изо рта пар закрывал его лицо и казался наброшенной на голову белой вуалью. Он остановился, но совсем ненадолго, и внезапно зашагал куда-то. Ваня понял. Ваня понял, что произошло и почему Таня и Миша сидят, обнявшись; Ваня понял, к чему была та сила, сначала остановившая, а после двинувшая его; Ваня понял, почему смерть вдруг покинула его жизнь. И если прежде в его груди сражались чувства, то сейчас туда упала водородная бомба, изорвавшая всех и вся, решившая все конфликты. Чья бомба и почему именно она, — никто не ответит. По всему детскому телу текла боль, то жгучая, то холодная, то тянущая, то резкая. Ваня не плакал, но двигаться стал быстрее, и как бы потерял над собой контроль. Он выкидывал руки вперед, высоко поднимал ноги, постоянно валясь и падая в сугроб, а как попадал в него, сразу выскакивал. Временами он наклонялся к ногам, к самым стопам, чтобы вытащить из ботинок снег, а брови дергались, а глаза обезумели. Ваня то брёл, то рвался к церкви.