Временами центральное здание села показывалось ему, как бы зазывая, но истинными его намерениями было посмотреть на грешника, который вдруг одумался, позлорадствовать над ним: мол, раньше не ценил, а сейчас, как что произошло, поверил в бога. Церковь поглядывала на Ваню, когда тот проходил дворы и проселки, и его фигурка казалась ей в разы меньше и незначительнее, чем в последний раз, чем в то воскресенье. А Ваня шёл, безумный и безудержный, он проходил сугробы любой величины, и не брали его ни разыгравшийся ветер, ни похолодевший свет чужих окон, ни хлесткие снежинки.
Тяжелым препятствием стал холм, который теперь чудился выше, круче и непобедимее. Мальчик забирался до середины, а после летел, кувыркаясь, к самому началу. Он подбирался к поляне и церкви на ней, так что оставалось несколько метров, но поскальзывался и катился к середине. Раз за разом не удавалось, но он оставался настойчив — детское безумие оказалось хорошим топливом. Как вдруг он ухватился за промерзшую землю, как вдруг двинулся вперед, и наконец взобрался. Он прошёл несколько шагом и со звуком свалился на колени. В сюртуке, в мокрых ботинках, в шапке набекрень, Ваня стоял на коленях перед церковью, а на его детское тело валился снег, до того густой и твердый, что больше походил на камень; а его детское тело обдувал жестокий ветер; а на его светлом отходящем от безумия лице мягкой полоской лежал свет. Церковь виделась ему высокой, стройной, богатой, в разы важнее него, но со стороны, например, тому, кто возвращался из леса и вдруг посмотрел на холм, ясно виделось другое: внезапно щуплый мальчишка вырос и перерос белокаменные стены, стал выше куполов…
Мужик, возвращавшийся домой с закинутым ружьём и тушей фазана, глазам, конечно, не поверил и хотел было их протереть, но что-то руки от усталости у него не поднялись.
Конец