– Здравствуйте, Анна, – обращается ко мне Аполлонов, а мой взгляд невольно скользит вниз на расстегнутый воротник темно-зеленой рубашки и задерживается на выглядывающих чернильных узорах.
Интересно, что там, потому что на вырезках из журналов были видны татуировки только на руках. И потому что сам факт, что у него есть тату, удивляет меня. Как будто рукава и другие наколки – это скорее прерогатива того же Голицына, а не серьезного мужчины, который возглавляет одно из лучших архитектурных бюро. Как будто Аполлонов на самом деле совсем не такой, каким кажется на первый взгляд, и скрывает нечто…
– А я Роксана! – спешит подсказать ему подруга. – Тоже учусь у вас.
Я резко возвращаю взгляд выше и успеваю заметить на лице Андрея Григорьевича легкое… недоумение? Вероятно, потому что никакой Роксаны в нашей группе нет, а ее он попросту не узнает.
– Конечно, Роксана, – вежливо кивает он. – Выставка ваших родителей? – а потом снова обращается ко мне, и я боковым зрением замечаю, как откровенно Оксана разглядывает его.
– Да… – Я уже делаю вдох, чтобы начать рассказывать заученный текст о выставке, но… это все. Разговор окончен. Аполлонов отворачивается от нас и спешит к моим родителям. А я смотрю ему вслед одну лишнюю секунду, которой оказывается достаточно, чтобы возбудить в Оксане интерес.
– Да? – шипит она на ухо, вырывая меня из сумбурных мыслей.
– М-м, что?
– Просто «да»? Иванова, а вдруг это была твоя судьба?
– Кто?
– Аполлонов! Он может быть и твоей тайной страстью, о которой рассказали карты, и знакомым незнакомцем.
Я еще раз мельком смотрю в сторону преподавателя и… очень сильно в этом сомневаюсь. Судя по его холодному, четко оценивающему взгляду и тому, сколько всего он добился в свои двадцать девять, вряд ли в его жизни есть место страсти со студенткой, которая не сделала себе в архитектуре имя. Я вообще не представляю, как можно совмещать холодный архитектурный расчет и пылкость, о которой твердит подруга.
– Это точно твоя судьба! Прятаться по подсобкам, запираться в университетских кабинетах… Романтика же!
Роксана явно перечитала любовных романов.
– Не вижу ничего романтичного, – отвечаю спокойно. – Да и преподает он у нас последнюю неделю. Так что недолго бы длился наш роман.
– Сухарь ты, Аня! Если судьба, то…
– И что мне нужно было сказать судьбе? Я ваша навеки? Роксана, пожалуйста, давай не отвлекаться. – Я начинаю раздражаться, но подругу уже не остановить.
– Анька, ну ты посмотри! Он же просто и-де-ал! Только глянь, какие пропорции головы…
Она резко толкает меня в сторону зала, где Аполлонов стоит рядом с нашей историчкой, которая способна поддерживать разговор только на две темы: о революции тысяча девятьсот семнадцатого года и о ньюфаундлендах, которых разводит. И, судя по унынию на лице Андрея Григорьевича, речь сейчас идет о собаках.
– Смотри, какой нос, какие скулы! А глаза! – Кажется, Окси должна сейчас лопнуть от эстетического оргазма.
– Ладно, он хорош. Довольна? – соглашаюсь я с тем, что и сама знаю. Чувствую, как начинают гореть уши, и отворачиваюсь, пока Аполлонов не заметил, что мы пялимся на него.
– Да, довольна! И он не просто хорош, – она на мгновение отвлекается, чтобы вручить программку очередному гостю и пожелать приятного просмотра, – а идеален! Я б такого нарисовала… Вот бы он нам позировал, а не тот дед. Помнишь? В конце прошлого семестра?
– Деда рисовать сложнее и интереснее. Морщины, складки, – говорю я, но мои аргументы разбиваются о троекратное «фу» в исполнении подруги.
К счастью, это слегка остужает градус разговора, и мы больше не возвращаемся к обсуждению Андрея Григорьевича, который нервирует меня одним своим присутствием. Я чувствую себя гораздо свободнее и увереннее, когда вижу его на доске у меня в комнате, чем здесь или в аудитории.
Спустя почти два часа, когда народ допивает игристое и разбредается по углам, чтобы посплетничать, я не спеша собираю в коробку разбросанные повсюду программки. Роксана уже трется у фуршетного стола, салютует мне тарталеткой с икрой и жестами предлагает присоединиться, но я успела перекусить перед выставкой, так что прохожу мимо.
Отвлекать родителей не хочу. Тем более от разговоров о великом с такими же, по всей видимости, гениями. Поэтому, осторожно погладив маму по спине в знак поддержки, прохожу к кофейным столикам и устало падаю в кресло. Беру первый попавшийся журнал и от скуки листаю его. Мои родители – идеальные представители классицизма, поэтому об их выставке не говорят в желтой прессе, а у входа в здание не толпятся обезумевшие журналисты. Родителей ни разу не обвиняли в антисемитизме, как случилось на Documenta-15 не так давно, или в излишнем внимании к детям, как бедного Гогена. Здесь сейчас тихо и спокойно. Даже слишком. Идеальная репутация и симметрия картин – вот девиз художников Ивановых. Я, конечно, могла бы провести эти два часа с большей пользой для успеваемости и опередить план, который расписала себе на несколько недель вперед, но чего не сделаешь из любви к близким?