Я делил неотапливаемую комнатку с Руди, который был, вообще-то, староват для профучилища, ему было уже сорок три – на мой тогдашний взгляд, это почти что мёртвый. Ночами он спал с открытым ртом, а поскольку у него была нёбная щель, он во сне ревел, как волк, – именно этот дефект, я думаю, и называется «волчья пасть» – когда рот сообщается с носом. Днём Руди перекрывал эту щель специальным протезом, эластичной нёбной пластиной. На ночь он вынимал эту розовую штучку, погружал её в стакан с водой, и она там покоилась до утра, распластав крылья. Я называл её «птериоптерикс» и испытывал перед ней некоторый ужас. Когда освобождённое нёбо Руди начинало издавать рёв, звук был, может, не такой и громкий, но в тишине зимней ночи, в мерцании морозных узоров на стёклах он казался чудовищным.
К тому же одеяло у меня было тонкое, и я дополнительно наваливал на себя сверху всю тёплую одежду, какая у меня была. А вода в умывальнике к утру замерзала.
И разве мы жаловались? Ничего подобного. Был один анекдот, над которым мы от души смеялись, – про западный и восточный ад: какой лучше, ведь наверняка западный?
Да вы что, ребята, выбирайте восточный ад, не прогадаете: там гораздо лучше!
Как это может быть?
Да очень просто: то угля нет, то с газом перебои, то электричество отключено!
Уголь, кстати, был. Только печки в нашей халупе не было предусмотрено.
Согревала меня в те времена Аннелиза Пройс, дочка завхоза, и это было сильнейшее пламя, первое в моей (первой) жизни: мне ненасытно хотелось, чтоб наступила ночь и чтобы пришла Пройсочка. Руди даже готов был иной раз уйти куда-нибудь. Но одеяло было тонкое, матрац с комками, причём самый жёсткий комок приходился как раз на середину, в самую лощинку. К тому же Руди рычал, как волк, – я имею в виду, в те ночи, когда он не уходил.
Было ли это любовью? Пожалуй, и любовью тоже, но самое главное – это было теплом, такой клубочек тепла посреди мирового холода. И только ради одного этого уже стоило совершить мой теперешний рывок вперёд, чтобы по достоинству оценить разницу.
Должен сказать, в эту первую ночь на Западе мне приснился мучительный кошмар, длинный и изматывающий: про коробки, которые прятались одна в другой. Сон про упаковывание вещей: до самого утра всё паковал и паковал и всё уезжал. В самом конце сна на дереве во дворе запела птица.
– В этом мире, – сказал дядя, – человеку не выжить.
Значит, он ранним утром внезапно вернулся из своей поездки и теперь сидел за завтраком, облачённый в свой стёганый халат, вычерпывая ложечкой яйцо.
– Выживет только тот вид, который не подлежит уже дроблению на подвиды, – заявил он. – И это, конечно же, не человек, или ты другого мнения, Карл?
– Да, то есть нет.
Надо сказать, всё это было для меня совершенно неожиданно. Я думал, у меня будет возможность предстать перед дядей более обстоятельно, уверенно, показать себя с разных сторон, подчеркнув свои деловые качества. Чтобы Шверина было не слишком много (как все мы там настрадались и чего натерпелись), но, с другой стороны, Шверина должно быть достаточно, чтобы не разочаровать моего благодетеля.
А меня застали врасплох, в это раннее утро я даже галстука не повязал. Естественно, я впал в почти паническое состояние.
Но ведь и дядя рассматривал меня с осторожностью, как насекомое, которое он не может пока классифицировать. Кажется, до сих пор ему нечасто приходилось принимать у себя родню, а уж восточную родню вообще никогда. Наконец он кивнул мне, указывая на пустой стул, и я сел, получив свой кофе и яйцо, чтобы иметь возможность слушать его рассуждения дальше.
– Выживет вид, во всех отношениях средний – средней величины, средней серости, средних возможностей, – который уничтожает всё, что к нему приближается. Или ты со мной не согласен, Карл?
– Нет, то есть да, дядя.
Для этой вступительной, ознакомительной беседы я предпочёл бы другую тему – может быть, о родственных отношениях, хоть первой, хоть второй степени (Как поживает Сюзанна?), или, скажем, о моей будущей деятельности.
При этом дядя вовсе не проявлял какого-либо недружелюбия, просто в это утро он был целиком поглощён своими рассуждениями, и я заподозрил, что в следующие утра его будущие выводы могут зайти ещё дальше. Во избежание этого я поспешно согласился с ним, поедая яйцо. Насчёт вида средней серости.
– Который уничтожает всё.
– Который уничтожает всё, – согласился я.
– В отличие от которого у человека нет никаких шансов.
– Никаких.
– Разве что! – Он поднял ложечку. – Разве что он закамуфлируется, сократится до средних размеров и заткнёт себе уши. – Он запахнул свой халат. – В противном случае он погибнет от одной только поп-музыки, которую гоняют по всем каналам.
Это указывало на то, что дядя регулярно смотрит телевизор.
Или я другого мнения?
Халат у него, кстати, был великолепный, чистый шёлк, насколько я мог судить, и даже на вид легкий как пух. Собственнр, я глядел не столько на дядю, сколько на его халат: снаружи он был цвета тёмного тумана, а внутри с ярко-жёлтым узором в виде листьев, который я мог наблюдать при любом движении дяди. Мне представилось, что когда-нибудь и я буду носить такой же халат, так же разглагольствуя о человечестве, – внутри огонь и дым, снаружи элегантная серость. Может быть, это видение касалось моей будущей деятельности?
– Взять хотя бы нашу госпожу Штум-пе! – воскликнул дядя. – Самый лучший пример: она выживет с большой степенью вероятности.
Госпожа Штумпе удивлённо выглянула из кухни, словно услышала эти слова. После чего особенно громко загремела посудой, потом прекратила греметь и снова выглянула.
– Штумпе здесь заправляет, – сказал он. – Именно она задаёт тон. Она определяет, что вкусно и что невкусно, делать голубцы или не делать, и чуть что не по ней, – тут он немного понизил голос, – сразу даёт понять, правда, делает это на особый, бабий манер – скажем так, доступными ей средствами.
Ну, по крайней мере этот пункт был прояснён. Не то чтобы я чувствовал себя всерьёз обеспокоенным или огорчённым, но всё же был несколько обескуражен.
Между тем госпожа Штумпе вошла в столовую с подносом и принялась убирать со стола, прихватив и мою недопитую чашку кофе, и тарелку с надкушенной булочкой. При этом она упиралась своими могучими бёдрами в стол так, что он сдвинулся на ширину ладони.
– Человеку же, – воскликнул дядя, – в этом мире не выжить!
В первые дни я был не особенно занят. Вся моя деятельность сводилась к тому, что я раскладывал свои вещи, развешивал одежду в шкафу. Мне вручили ключ от дома. Я прошёлся по улице туда и сюда, в обе стороны, обследовал площадь Рай-хенбах. Вовремя являлся к обеду и ужину, которые всегда подавались в просторной столовой и на которых неизменно присутствовал дядя.
Я только сейчас сообразил, что до сих пор ни словом не обмолвился о его внешности. Итак, он был очень высокий, очень худой, волосы как у белой цапли, да и во всём остальном он напоминал голенастую птицу, трагически превращенную в человека. С огромным, загнутым книзу носом, с красивым высоким лбом и чётко очерченным ртом. Человек, увидевший его впервые (как я, например), непременно подумал бы: «Боже мой, вылитый Гёте!» Настоящий Гёте, в разлетающемся длинном пиджаке, всегда чёрном.
Первое время он, казалось, и не ожидал от меня большего, чем прогулки туда и сюда по улице и обследование площади Райхенбах.
Впрочем, нет, одно дело мне всё-таки было поручено, хоть, на мой взгляд, и бестолковое: однажды я полдня склеивал листы бумаги.
Да, об этом, я думаю, стоит упомянуть. На третий день моего пребывания дядя привёл меня в контору на третьем этаже. Попасть туда было не так просто: вначале мы поднимались по центральной лестнице, потом шли по коридору, потом была ещё одна лесенка вверх, потом снова вниз, но этаж, где располагалась контора, был точно третий.