— Он не откроется. Закрыт. Капут. — И резко кивнул, машинально соблюдая манеры. — Простите. Я посчитал — американец. Думал, вы ищете комендатуру. Пошли, Шаци.
— Берлинская комендатура? — спросил Джейк, спустившись, пока тот не ушел. — Вот эта? — Джейк посмотрел на кирпичное здание, рассмотрев теперь флаги, освещенные окна. Тонкие квадратные колонны указывали на вход. — А что тут было прежде? — Собака стала обнюхивать его ногу, Джейк наклонился и погладил ее. Этот жест, похоже, удивил старика еще больше чем то, что он говорил по-немецки.
— Страховая компания, — ответил старик. — Пожарная страховая компания. Такая шутка, знаете. Единственное здание, которое не сгорело. — Он посмотрел на собаку, все еще обнюхивающую руку Джейка. — Не бойтесь, она не кусается. Уже не та прыть. Еда, знаете ли. Мне приходится делиться с ней пайком, но этого не хватает.
Джейк выпрямился и только теперь обратил внимание на костлявую фигуру старика. Безжалостная иллюстрация старого афоризма: каждый хозяин похож на своего любимца. Но еда осталась на Гельферштрассе, и он взамен вынул пачку.
— Сигарету?
Старик взял сигарету и поклонился:
— Спасибо. Не возражаете, если я оставлю ее на потом? — спросил он, аккуратно пристраивая ее в кармане.
— Вот возьмите, покурим здесь, а эту сохраните, — сказал Джейк, внезапно ощутив потребность в компании.
Старик взглянул на него, удивляясь подарку судьбы, затем кивнул и наклонился к зажигалке.
— Вы сейчас увидите нечто примечательное — сигарету, реально выкуриваемую в Берлине. Еще одна шутка. Один продает другому, тот третьему, а кто же их курит? — Он затянулся и затем положил руку на плечо Джейка. — Простите. Голова немного закружилась. Спасибо. Как вышло, что вы говорите по-немецки? — спросил он, начиная разговор — табак развязал ему язык.
— До войны я жил в Берлине.
— Ага. Но ваш немецкий, знаете ли, не очень. Вам следует получиться. — Прямо как в школе.
Джейк рассмеялся:
— Да, — сказал он, а затем кивком показал на карман старика. — Сколько вы за это выручите?
— Марок пять, возможно. Это для нее. — Он посмотрел на собаку. — Я не жалуюсь. Все идет своим чередом. А на нее тяжело смотреть. Мне говорят: как ты можешь кормить собаку, когда люди голодают? А что мне делать? Дать ей, безвинной, умереть? Разве найдешь в Берлине другое такое же безвинное существо? Именно это я им и говорю: когда станете такими же безвинными, я и вас кормить начну. После этого они затыкаются. Отребье, золотые фазаны.
Джейк растерянно посмотрел на него: не нарвался ли он на душевнобольного.
— Золотые фазаны?
— Партийные шишки. Сейчас, конечно, они ничего не знают. Вы нас в это втянули, говорю я им, и теперь хотите есть? Я лучше покормлю собаку. Собаку.
— Так они все еще здесь.
Старик криво улыбнулся:
— Нет, в Берлине нацистов нет. Ни одного. Одни социал-демократы. Так много и все эти годы. И как только партия могла выжить, когда столько народу было против нее? Да, вот в чем вопрос. — Он сделал еще затяжку и посмотрел на тлеющий кончик. — Сейчас все социал-демократы. Ублюдки. Они вышвырнули меня. — Он посмотрел в сторону институтского корпуса. — Годы работы. Я уже никогда не достигну прежнего уровня, никогда. Все, капут.
— Вы еврей?
Старик фыркнул:
— Будь я еврей, я бы был мертвым. Тем пришлось уволиться сразу. От остальных ждали, что мы сами вступим. А потом приказ — или член партии или выметайся. Ну, я и ушел. Я действительно был социал-демократом. — Он улыбнулся. — Вы мне, конечно, можете не верить. Но можно проверить архивы. За 1938 год.
— Вы работали в институте? — заинтересовавшись, спросил Джейк.
— С 1919 года, — ответил тот гордо. — После испанки, знаете ли, появились места, так что мне повезло. Тогда было престижно даже попасть сюда. Да, были дни. Помню, как мы замеряли затмение. Для теории Эйнштейна, — сказал он учительским тоном, заметив непонимание Джейка. — Если у света есть масса, гравитация будет искривлять лучи. Лучи звезд. Затмение позволяло провести такие измерения. Эйнштейн сказал, что оно должно составлять 1,75 секунды дуги, угол. И знаете, сколько оно составило? 1,63. Настолько близко. Можете себе представить? За ту одну минуту все изменилось. Все. Ньютон был неправ. Изменился весь мир, прямо здесь, в Берлине. Прямо здесь. — Он вытянул руку в сторону здания, его голос, мечтательно забывшись, следовал за ней. — Что потом? Шампанское, конечно, и разговоры. На всю ночь. Мы полагали, что можем все — такова была немецкая наука. Пока эти бандиты. И все полетело в тартарары…