Мне, как и всем заключенным, очень хотелось освободиться, вернуться к семье, к сыну, которого я оставил полуторамесячным, к любимой работе, к своим успешно начатым научным исследованиям. Да и просто к нормальной человеческой жизни.
Абсолютная уверенность в своей невиновности усиливала никогда не ослабевавшее с годами стремление к воле, усиливала надежду на то, что она наконец придет. При этом мне мало нравилась перспектива выйти на свободу досрочно освобожденным преступником, или, что почти то же самое, — преступником помилованным. И, поскольку я не признал на следствии ничего из предъявлявшихся мне обвинений, я твердо решил: не просить об амнистии, а требовать полной (хочется написать здесь — и безоговорочной) реабилитации.
Об обстоятельствах моего освобождения, поскольку оно произошло, как я уже написал выше, только в первые дни 1955 года, я расскажу позже. До этого протекли еще многие месяцы лагерной жизни. Внешне она оставалась прежней. Тот же высокий забор, увенчанный колючей проволокой вокруг лагпункта, та же «запретка» по его внутреннему периметру. Тот же «собачий троллейбус» — немецкие овчарки, бегающие на поводках, которые со звоном скользят по проводам, натянутым с внешних сторон забора. Те же вышки с вертухаями на четырех его углах. Тот же режим: подъем, развод. Тот же вологодский конвой, сопровождающий колонны заключенных на работы. То же предупреждение — «Шаг вправо, шаг влево…» Та же работа. В зоне те же поверки — пересчет находящихся в ней заключенных по головам. Все вроде бы то, и вместе с тем все постепенно менялось.
Лагеря были изъяты из подчинения МВД и переданы в ведение Министерства юстиции. За МВД и его сотрудниками сохранялись только организация работ и другие хозяйственные функции. Надзиратели, охрана заключенных, словом, все, кто осуществлял лагерный режим, оказались теперь представителями юстиции.
Пропагандистское значение этой меры — понятно: создать впечатление о смягчении гулаговского режима и прекращения репрессивного произвола, придания карательной системе правового характера. Практически, естественно, надзиратель не превращался в адвоката или даже в прокурора. Конвоир, разумеется, не сделал бы шаг в сторону права и по-прежнему стрелял бы в того, кто сделает «шаг вправо…» из охраняемой им колонны. Тем не менее, в головах начальства стало что-то происходить. Это стало особенно заметно летом и осенью 1954 года. Все нарастающим потоком стали тогда приходить из Москвы положительные ответы на заявления политзаключенных о пересмотре дел.
В этой обстановке многие лагерные начальники, особенно те, кто знал за собой грех жестокого обращения с «врагами народа», явно «подобрели». Предвидя, что, оказавшись на воле, некоторые из их бывших подопечных (тем более те, кто сумеет восстановить прежние высокие связи) станут жаловаться на факты лагерного произвола, они старались как-то задобрить будущего «освобожденца». Некоторые стали заводить покаянные разговоры, жаловаться на приказы сверху, которые они якобы через силу выполняли.
Искусство принадлежит «врагам народа»!
Да, именно так. Искусство, при этом настоящее, большое, принадлежало в лагерях всецело, и без каких либо исключений, заключенным. Выступлений на лагерных сценах «вольных» артистов или музыкантов просто не бывало. А среди нашего брата — «врага народа» — было много профессиональных артистов, музыкантов, писателей. Еще больше было талантливых людей, многие из которых стали в будущем профессионалами, и обрели известность в различных родах искусства и литературы.
Справедливость требует сказать и о том, что немало талантливых людей было среди уголовников. И плясунов, и людей, хорошо игравших на различных музыкальных инструментах. Были и такие, кто в силу неодолимого желания съездить в составе нашего самодеятельного коллектива на концерт в женский лагпункт становились танцорами или певцами в хоре, или даже акробатами.
Несколько слов об интерьере нашего клуба и об общей обстановке, в которой происходила его работа.
Отдельного помещения у клуба не было. Для киносеансов, концертов и постановок наезжавшей к нам общелагерной культбригады, а также для выступлений нашей собственной самодеятельности просторное помещение лагерной столовой превращалось в зрительный зал.
В одном его конце, при входе в столовую, была оборудована кинобудка. В ней стояли два киноаппарата, обеспечивавшие вполне качественную демонстрацию кинофильмов. В другом конце зала находилась довольно высокая и большая сцена, снабженная черным бархатным занавесом и такими же бархатными кулисами. В течение дня, пока функционировала столовая, занавес был обычно закрыт. В левой стороне стены за сценой была дверь в небольшую кабинку, в которой жил заключенный — заведующий клубом. В 1953 году в ней довелось поселиться и мне. За сценой с правой стороны, была дверь в музыкальную комнату. В ней стояло пианино и хранились музыкальные инструменты. Там проходили репетиции солистов — певцов и музыкантов, играющих на духовых или струнных инструментах.