— Зачетов, ходи сюдой!
— Звали, Петр Васильевич? — командир гребенцов был тут как тут.
— Звал. Скажи мне, Гавриил, что если мы разделимся? Вас оставлю охранять верблюжий поезд, который пойдет за нами в своем темпе, а я с донцами помчу вперед на поиски султана Букея? Сразу предупреждаю: как меня уведомили в политической экспедиции атаманской ставки, в кайсацкой степи неспокойно, тут только закончилась борьба за ханский престол. Могут шайки шастать непокорных или просто грабителей.
— Нам, гребенцам, не привыкать с хищником бороться. Татарвы бояться? Ужо мы им зададим, коли сунутся. А погибнем, так на то мы и казаки: смерть на постели — не казацкая смерть.
— Помирать не нужно. Я вам еще Назарова с повозкой оставлю: он один десятка стоит.
— Добрый воин, того у него не отнять. Правда, ходит молва, что кто-то его повалял, — по-змеиному улыбнулся в свою бороду гребенский станичник.
— Меньше Мусу слушай, — буркнул я и начал раздавать указания.
Казаки, вытиравшие мокрых после переправы лошадей, засуетились, забегали. Принялись вязать торбы к заводным, проверяя каждый узел, наполнять водой пустые бурдюки — сотня готовилась к походу.
Утро первого привала после переправы через Яик пришло неспешно, как все в этой бескрайней степи, где время, казалось, текло по своим, особым правилам. Холодный, колючий ветер пробирался под одежду, поднимая с земли мелкую пыль и разгоняя редкие угольки догорающих костров. Небо на востоке только начинало светлеть, обещая скорый рассвет, но звезды еще висели низко над головой, яркие и равнодушные. Казаки поднимались с кошм, потягиваясь, кряхтя, растирая замерзшие конечности — от земли все еще тянуло промозглой сыростью. Воздух пах мокрой землей, лошадиным потом и предвкушением нового дня пути. Вчерашняя переправа, хоть и прошла успешно благодаря договоренностям с местными рыбаками, оставила ощущение усталости и напряженности. Мы вышли за пределы обжитых мест, оказались в неопределенности, которая ощущалась почти физически.
Я сам поднялся с трудом. Тело молодое, сильное, но непривычное к моему старому, измученному войной разуму. Каждое движение было в некоторой степени экспериментом. Потер лицо ладонями, пытаясь согнать остатки сна и странных, обрывочных снов о будущем, которое теперь, после сожженного письма, стало еще более призрачным. В горле пересохло. Потянулся к фляге с водой, лежавшей рядом.
И тут послышался человеческий крик. Не боевой, не истошный, а скорее удивленный и полный внезапной, острой боли. Он пронесся над тихим лагерем, заставив многих вздрогнуть и обернуться. Кричал Степан — тот самый молодой казачок, худой и стриженный под горшок, который будил меня в первую ночь в теле хорунжего. Он сидел, скрючившись, у своей поклажи, судорожно сжимая рукой голенище сапога. Лицо его, мгновение назад сонное и немного припухшее от холода, теперь было белым как мел, перекошенным от боли. Глаза широко распахнуты, в них смесь ужаса и непонимания.
— Укусило! Что-то… в сапоге! — прохрипел он, пытаясь отдернуть ногу, но сапог словно прилип.
Казаки вокруг заволновались. Некоторые, кто был поближе, бросились к Степану. Раздались голоса: «Что там? Паук? Скорпион? Змея?» В степи всего хватало.
Из сапога, который Степан наконец смог сдернуть с опухающей ноги, вывалилось темное, извивающееся тело. Гадюка. Весенняя, не самая крупная, но безошибочно узнаваемая по характерному рисунку на спине. Она еще не успела уползти, извивалась в грязи у ног казака, будто сама была шокирована произошедшим.
Некоторые шарахнулись. Змея в лагере — плохая примета. Змеиный укус — еще хуже.
Но не все. Муса, мой новоиспеченный денщик, оказался тут же. Проворный, как я уже успел заметить. Без лишних слов, без секунды колебания, он выхватил из-за пояса свой короткий кинжал, который, кажется, носил постоянно. Одно быстрое, рубящее движение — и голова гадюки полетела в сторону. Отделенное тело еще дергалось на земле, но угроза миновала. Прагматичный, решительный поступок. Казаки, привыкшие к таким сценам на Кавказе или в других диких местах, одобрительно закивали.
Муса тут же присел рядом со Степаном, который уже стонал, качаясь из стороны в сторону и сжимая укушенную ногу обеими руками. Нога опухала на глазах, синеватая окраска расползалась вокруг двух маленьких, кровоточащих точек укуса. Боль была сильной, это было видно.
— Гадюка, командир. По весне, оно конечно, яд еще не тот… — пробормотал Муса, осматривая рану. Его взгляд был цепким, опытным.