Еще некоронованный император вернулся к столу, взял в руки перо, но не писал, лишь задумчиво вертел его в пальцах.
— Пропали курьеры… — медленно повторил он, — Действительно, странно и неприятно.
Он посмотрел в окно, за которым виднелся шпиль Петропавловской крепости и следы от саней, расчертивших невский лед.
— Князь, вы забываете о времени года, — спокойно произнес Александр. — Весна. Ледоход на Волге… он уже начался или вот-вот начнется. Вы сами сказали, что река уже вскрывается.
— Да, Ваше Величество, вскрылась, на неделю-две отрезало, но… — Салтыков попытался возразить.
— Курьеры, следующие из Петербурга или Москвы на юго-восток, неизбежно должны были пересечь Волгу где-то в районе Саратова или южнее, — прервал его Александр, его тон был рассудительным, уверенным, отметая всякую возможность для паники. — А ледоход на такой великой реке — это не шутка. Наверняка, они просто застряли на правом берегу, в ожидании, пока наведется понтонный мост или организуется лодочная переправа. А связь в таких условиях… затруднена.
Он отложил перо и строго взглянул на Салтыкова, который его на самом деле раздражал.
— Волноваться, я думаю, не стоит, — заключил Александр, с усилием возвращаясь к благожелательному тону. — Это временная задержка, вызванная естественными причинами. Как только переправа через Волгу наладится, мы получим все нужные вести.
Александр снова улыбнулся, уверенно и успокаивающе. Но в этой уверенности была не только наивность молодого монарха, плохо представлявшего себе бескрайность степей и трудности похода. Было в ней и нечто другое — возможно, желание немедленно пресечь любые тревожные слухи, любые признаки возможного кризиса, чтобы не допустить повторения той хаотичной атмосферы, что царила в последние месяцы правления его отца.
Покинувший кабинет Салтыков не мог избавиться от ощущения, что что-то упущено — по выходу из дворца его осенило: что если фельдъегерь и вправду пропал, кто теперь сможет прорваться через кайсацкие степи и хивинскую пустыню, если полки в них все ж таки занырнули? Впрочем, это теперь были трудности Вязмитинова. Пусть у него голова болит.
Атаман был сам не свой от переполнявших его чувств — конь, золотистый аргамак, на коем он сегодня объехал приходящие в чувства полки, был хорош. Да, великолепный скакун — Матвей Иванович фибрами души чувствовал трепет каждого казака, его желания заиметь такую добычу. Если не коня, равного атаманскому, то хотя бы забить торбу таким количеством золота, что не унести. Ходили, ходили слухи по казачьему войску, невесть как дошедшие из европейских газет, что солдаты английской Ост-Индской компании гуляют себе по далекой Индии, сгибаясь под тяжестью ранцев, доверху забитых алмазами и перлами из морей-океанов, слитками серебра и монетами золотыми, Вот оно, богатство Востока! Руку протяни, шашкой махни, пикой дай в крестец супротивнику — само в руки упадет.
На мой искушенный взгляд, Платов с блеском исполнил коронный номер вождя, воодушевляющего свои полки. Тем более, я дал ему для того все козыри. Казачество слово встряхнуло головой, избавляясь от напасти степного перехода, глаза зажглись на новые ратные подвиги. Трепещи Хива — Дон идет! Так сказал атаман!
— Докладай, Петро, на плато пошарил? — косил на меня хитро-влюбленным взглядом атаман после войскового смотра, и никто не смел ему возразить в шатре, где проходило совещание в узком кругу.
Все полковники знали, что Петр Черехов — казак хоть куда: и атаманов любимчик, и спаситель похода. Его дальний рейд дал бесценную обсервацию, и жратву, и воду, и тягловый скот, и лошадей. Седоусые командиры казачьих полков на меня смотрели с одобрением — мои малые годы их не волновали, можно подумать, они свои первые кресты взяли, когда песок из штанов посыпался.
Как бы не так!
Вот мой атаман — Емельян Астахов. Не за батьку он пацаном получил Егория, за отвагу, за Измаил.
Вот Дюжа, рубленный французскими кирасирами полковник — он принял от имени нашего казачества похвальную грамоту и белое знамя с вышитой надписью «Верноподданному Войску Донскому за оказанные заслуги в продолжение кампании против французов в 1799 году», а ныне в войске отвечал на всю разведку.
Вот Белый, страшный чернорожий казак с узкими татарскими глазами и носом, как у горца, рубивший ногаев в суворовском Закубанском походе, когда у него еще усы не проклюнулись, а в персидском походе 1776-го года поднявший флаг над Баку…
«Уже семнадцать полков под Платовым из сорока одного — дале как нам быть?» — такой вопрос читался в глазах набившихся в кибитку командиров.