К нему тут же бросился татарин. Вдвоем они с трудом разжали парню сцепленные зубы, расправили черный, завернутый кверху язык. Офицер принялся лить воду в глотку, как в воронку.
— Жить будет!
Черехов принялся поливать голову страдальцу, а подползший к нему Семен — слизывать стекающие капли.
— Казаки! — громко крикнул Петр, закончив с лечением. — Полторы версты осталось. Скачите, бредите, хоть ползите — впереди вас ждет вода. Мы вам будем ее понемногу подтаскивать, кони у нас еще могут скакать. И на будущее: камешек мелкий в рот — так будет легче.
— Слыхали, что Черехов сказал⁈ — крикнул прямо с коня Белый, успевший промочить горло. — Впереди — спасение. Здесь — смерть!
Полковник еще не знал, что фраза «Черехов сказал» скоро превратится в формулу спасения, в маяк надежды, способный поднять на ноги самых отчаявшихся.
Солнце, стоявшее в зените, безжалостно выжигало остатки влаги из измученных тел моих людей. Серо-желтая корка под копытами наших лошадей потрескивала под его натиском, лишь воздух дрожал над нагретой, как кухонная плита, поверхностью, искажая редкие силуэты мелких песчаных барханов и причудливых рыхлых каменьев с фрагментами слюды. Пыль, летевшая из-под копыт, оседала на лицах, пропитывала одежду, скрипела на зубах, усугубляя невыносимую жажду, которая с каждым часом становилась все сильнее. Кони шли понуро, опустив головы, их бока тяжело вздымались, а шерсть покрылась пятнами от засохшего пота. Люди молчали, сберегая силы и влагу, посасывали, как я приказал, кусочки сухой рыбы, изредка слышались короткие, обрывистые команды или негромкое ругательство. Наш отряд — двадцать шесть казаков, подхорунжий Богатыршин, проводник Мамаш и коллежский секретарь Волков — двигался вперед, словно пылинка, затерянная в бескрайнем, равнодушном пространстве.
Прошло уже трое суток с тех пор, как мы расстались с основной частью сотни, отправив ее с урядниками Зачетовым и Козиным восстановить силы, а заболевшего Рерберга подлечиться. Эти счастливцы, наверное, сейчас купаются в Арале или хлебают горячее варево, воссоединившись с отрядной повозкой, а мы все прем и прем вперед, нарезая круги, чтобы проложить дорогу полку Белого и следующим за ним эшелонам.
За это время пустыня успела показать свой нрав. Чуть не расправившись с усть-бузулукцами, они и нас здорово измотала. Родники пересыхали на глазах, колодцев попадалось все меньше и меньше. Хороших не было вообще. Запасы воды в бурдюках подходили к концу. Мы шли от рассвета до заката, надеясь на удачу. И вот проводник, ехавший чуть впереди на своем низкорослом казахском коне, поднял руку, подавая знак.
— Вашбродь! — обернулся он, обратившись ко мне, как научился у казаков. Его смуглое лицо, обветренное ветрами и выжженное солнцем, было непроницаемым. — Колодец! Шах-Сенем!
Словно электрический разряд прошел по рядам. Измученные кони оживились, казаки выпрямились в седлах, в глазах вспыхнула искра надежды. Одинокое, невзрачное углубление в земле, обложенное кое-как камнями, казалось самым желанным зрелищем на свете. Рядом с ним стояли два покосившихся деревянных столба с перекладиной — остатки журавля или ворота, над которым когда-то висело ведро.
Мы спешились. Тяжело ступая по земле после долгой езды, подвели коней. Они тут же потянулись к колодцу, фыркая и пытаясь дотянуться до спасительной влаги. Но вода была глубоко.
— Тихо! Тихо! — прервал я нетерпеливый гул. Жажда была всеобщей, но бросаться к воде бездумно — верх безрассудства в этих местах.
Пока казаки сдерживали коней, я обошел колодец. Каменистая земля была кем-то заметена, но я разглядел недавние следы от копыт. Мамаш подошел, присел, внимательно изучая отпечатки.
— Не торговцы, вашбродь, — его голос стал тише, настороженнее. — Хивинцы или туркмены. Быстрый отряд, не караван. Следов мало-мало для караван. Несколько дней назад здесь стоять.
Напряжение повисло в воздухе. Хивинцы. Враги. Что они могли здесь делать? Не ждали ли кого-то? Или, наоборот, что-то оставили?
— Муса! Возьми ведро с бактриана Волкова.
Денщик, быстроногий и исполнительный, мигом сбегал к верблюдам. Федор Исидорович, сидя в седле как на троне, уже разворачивал свои измерительные приборы, совершенно не обращая внимания на кипящие страсти вокруг колодца. Он был в своем мире, где главными проблемами были погрешность измерений и дебет источника, а не отравленная вода и враги.